Но, подумав, он отверг эту догадку. Правда, Мадзя была тогда взволнована и даже расплакалась, но, вероятно, не от любви к пану Казимежу или ревности к Сольскому. Действительные или мнимые поклонники нисколько ее не занимали; взволновали ее пишущие и рисующие духи, но больше всего тирады пана Норского, отрицавшего бессмертие души!

Так оно и было на самом деле. Целую неделю Мадзя не могла успокоиться: все толковала с Адой, не спала по ночам, худела и под конец заставила Дембицкого дать ей честное слово, что он верит в бога и в бессмертие души.

Торжественное заверение Дембицкого немного утешило Мадзю. Все же Сольский видел, что семя неверия уже заронено в эту невинную душу; он еще больше увлекся Мадзей и возненавидел пана Казимежа, к которому, впрочем, никогда не питал особой симпатии.

«Какой надо быть скотиной, — думал он, — чтобы отнимать веру у бедной девочки, даже если она заблуждается! Ведь она ничего иного не желает! Чем возместит он ей эту утрату? Он и весь этот мир, для которого бедняжка жертвует всем, не требуя для себя ничего, кроме бога и надежды?»

У самого Сольского были сомнения в вопросах веры и склонность к пессимизму. Но атеистом он не стал, благодаря влиянию Дембицкого, который время от времени открывал перед ним новые, светлые горизонты.

Невозмутимый, вечно рассеянный математик создал свою особую философскую систему. Но до сих пор он говорил о ней лишь с Сольским, да и то весьма осторожно.

В эту пору Сольский был вправе считать себя счастливым. Если бы английский философ, которому он нанес в Лондоне неудачный визит, спросил его теперь: «Чем вы занимаетесь?», Сольский гордо ответил бы ему: «Строю сахарный завод и сам буду им управлять».

С презрительной усмешкой вспоминал Сольский о тех временах, когда он, скучая, путешествовал без всякой цели по свету, когда, внезапно устыдясь своей праздности, хотел стать грузчиком в лондонских доках или готов был проситься в компанию к первому попавшемуся заводчику.

Теперь он сам заводчик, да еще какой! У него работает несколько сот рабочих, просители вымаливают у него должности или добиваются чести войти на паях в его дело. А он раздает должности, но в компаньоны не берет никого.

На что ему компаньоны! Чтобы стеснять его или дать возможность держать в банке часть наличных? Сольский не нуждается в помощи: ему с избытком хватит собственных средств, а на всякий непредвиденный случай — в его распоряжении имущество сестры и капиталы родственников, которые, не колеблясь, одолжат ему столько, сколько он захочет. Тетушка Габриэля в любую минуту даст ему сто тысяч рублей, не спрашивая, что он с ними сделает, лишь бы ей пожизненно выплачивались проценты.

Сахарный завод в имении Сольского был выгодным делом. Во-первых, сахарные заводы приносили акционерам огромные проценты; во-вторых, Сольский владел прекрасными землями и сотни моргов мог пустить под свекловичные плантации. Заводскими отходами можно было откармливать много скота, что тоже было принято во внимание. И наконец, кроме всех прочих благ, дарованных этому баловню судьбы, в имении у Сольского был большой водоскат, а значит, даровая энергия, меж тем как другим сахарозаводчикам приходилось порядком тратиться на топливо для паровых машин.

В общем, для всех, кто кое-что смыслил в делах, было ясно, что, если бы Сольский после нескольких сезонов сахароварения поджег свой завод, не застраховав его, он и то оказался бы в барышах. Но Сольский и не думал поджигать завод; напротив, он заявлял, что хочет сделать его во всех отношениях образцовым.

Кроме того, с началом стройки у Сольского появилось много новых занятий; пришлось, хотя бы в самых общих чертах, ознакомиться с такими видами труда, как выращивание сахарной свеклы, откорм скота, сахароварение и торговля. Сольского интересовали также школы, больницы и другие учреждения для рабочих, которые он собирался основать при заводе.

Наконец — и это был предел его мечтаний — Сольский повелевал! Повелевал людьми, которые подчинялись ему, облекали его приказы в плоть из железа и камня. Он определял размеры и расположение завода, на съезде помещиков указывал, сколько пашни пустить на будущий год под свекловицу, намечал количество голов скота, которое надо поставить на откорм, и, посоветовавшись с Арнольдом, решал, с какой из английских фирм следует договориться о поставке котлов и машин. Сольский был настолько упоен властью, что нередко, особенно вначале, вел себя по-детски легкомысленно, например, выбирал более дорогие проекты лишь для того, чтобы голосам специалистов противопоставить один-единственный голос неспециалиста — свой голос.

Впоследствии он стал прислушиваться к мнению большинства; показав свою власть, он мог себе позволить быть практичным.

Сольского тешили и внешние приметы его деятельности и господства над людьми. Его кабинет был весь увешан, заставлен и завален планами зданий и чертежами машин, учебниками, пробами сахара, а на самом видном месте красовались склянки с семенами свекловицы и сахариметр, который тетушка Габриэля приняла за какой-то новый вид оружия или особого рода бинокль.

Кроме того, в передней всегда находился на посту слуга, которого каждые два часа сменял другой, а у ворот стояло несколько посыльных для отправки писем и телеграмм. Сольский ежедневно совещался с адвокатами, земледельцами, техниками и торговыми агентами, назначал им часы приема, срочно вызывал их к себе или сам ездил к ним.

Но со временем это ему наскучило, и он стал созывать совещания лишь по мере надобности. А порой все вообще становилось ему противно: планы, пробы и даже сахариметр. Тогда он целыми днями читал французские романы, дразнил Цезаря или возился с ним на широкой софе.

Мысли о сахарном заводе уже не заполняли его жизнь. Иногда эта затея даже казалась ему современным донкихотством, а сам он — странствующим рыцарем, который, живя роскошно, жаждет трудиться.

«Зачем? Чтобы отнимать у других кусок хлеба?» — думал Сольский.

Но достаточно было малейшего толчка, чтобы вывести его из этой апатии. Скажет кто-нибудь: «Это дело не для Сольского!» или «Вот увидите, он все потеряет!», заметит кто-нибудь из родни, что это неподходящее занятие, или пойдут слухи о создании акционерного общества, которое намерено строить сахарный завод в той же округе, — и Сольский вмиг оживится. Снова принимается он читать книги по сахароварению, изучать планы, устраивать совещания и выезжать в деревню для надзора за работами.

Благодаря этому к середине мая в имении Сольского было сооружено большое водохранилище, и стены десятка зданий росли как на дрожжах. Отступать было поздно, тем более что работа теперь шла сама по себе, как катится под гору камень. Даже противники Сольского уже не заикались о постройке второго завода и только советовались между собой, как бы откупить у него такое прибыльное предприятие.

Услыхав об этом, пан Згерский, который постоянно вертелся около Сольского, сладко прищурил глазки и сказал:

— Никто не заставит Сольского продать завод, никто в мире, хоть предложите ему столько золота, сколько поместится в заводских котлах. Другое дело, если ему самому все это наскучит, — прибавил он вкрадчивым тоном. — Улучить бы такую минуту, задеть его слабую струнку и тут же выложить на стол наличные — тогда, пожалуй…

— Вы думаете, это может случиться? — спросил один из заинтересованных дельцов.

— Боже мой, — скромно ответил Згерский, — в жизни все может случиться. Но поладить с Сольским — дело нелегкое…

— А не согласились бы вы помочь нам… Ну хотя бы подстеречь такую минуту? — допытывался собеседник.

— И не говорите! — с приятной улыбочкой возмутился пан Згерский. — Я всей душой предан Сольскому. Я вижу, что заниматься заводом для него удовольствие, и поэтому ни за что не стану советовать ему продать завод.

Собеседник нахмурился, а пан Згерский, помолчав минуту, строго прибавил: