Поздней ночью скрипнула дверь дортуара, и на пороге, прикрывая рукой свечу, появилась пани Ляттер. На ней был темный халат, подпоясанный шнуром. Лицо ее было мертвенно-бледно, черные волосы спутаны и взъерошены, а в глазах, которые упорно смотрели в какую-то невидимую точку, застыл ужас.

В разгоряченном мозгу Мадзи мелькнула дикая мысль, что пани Ляттер хочет убить ее. Она закрыла руками лицо и ждала, чувствуя, как замирает у нее сердце.

— Ты спишь, Мадзя? — склонившись над ее постелью, спросила пани Ляттер.

Не отнимая рук, Мадзя осторожно приоткрыла один глаз и увидела руку пани Ляттер; между пальцами сквозил розовый отблеск свечи.

— Ты спишь? — повторила начальница.

Мадзя внезапно села на постели, так что пани Ляттер даже отшатнулась и глаза ее утратили свое ужасное выражение.

— Ну, тут у вас спокойно. В этом дортуаре спят уже только две девочки… Что я хотела сказать тебе? Что я хотела?.. Не могу уснуть… Ах, да, покажи мне письмо.

— Какое письмо? — спросила Мадзя.

— От Ады.

Мадзя выдвинула ящик столика и достала письмо, которое лежало сверху. Пани Ляттер поднесла его к свече и начала читать.

— Да, да, это оно… Венеция… Возьми, дитя мое, свое письмо. Спокойной ночи.

И она вышла из дортуара, снова заслоняя свет, чтобы не разбудить девочек. Но те не спали.

— Зачем к нам приходила пани начальница? — спросила одна из них.

— Пришла, как всегда, посмотреть на нас, — ответила Мадзя, подавляя невольную дрожь.

— Как хорошо, что я завтра уезжаю, — прошептала другая. — Я бы здесь уже не уснула.

— Почему? — спросила первая.

— Разве ты не видела, какая страшная пани Ляттер?

Они умолкли. Мадзя стала раздеваться, давая себе обещание на следующую ночь перейти в другой дортуар.

На другой день в пансионе уже не было занятий. Некоторые ученицы собирались уезжать на праздники, те же, которые оставались, воспользовавшись хорошим апрельским днем, вышли с Мадзей на прогулку.

Улицы казались веселыми; дамы сбросили зимний наряд и, улыбаясь, торопились вперед с зонтиками в руках; от недавнего снега не осталось и следа, и в безоблачном небе сияло весеннее солнце. Пансионерки были в восторге и от хорошей погоды и от тепла и на минуту забыли о том, что они не уезжают на праздники.

Но Мадзя была удручена. В сердце ее пробуждались смутные опасения, в голове роились бессвязные мысли.

«Бедная пани Ляттер! И почему я не написала о ней Аде? Почему не сходила к Дембицкому? Один только он и помог бы нам…»

Потом ей пришло в голову, что если Сольский порвал с Эленой, то, пожалуй, не даст взаймы ее матери, да и сама пани Ляттер не сможет принять от него никаких услуг! Но внутренний голос упорно шептал ей, что она должна поговорить с Дембицким о положении в пансионе.

Чем мог тут помочь бедный учитель, с которым так некрасиво обошлись в пансионе? И все же Мадзю влекла к нему непонятная сила, и она бы тотчас пошла к старику, справилась бы об его здоровье и хоть рассказала ему о том, что давно сверлило ей мозг и терзало сердце.

Она бы пошла, но ей было стыдно.

— Каких бы сплетен наплели после этого? — говорила она, проходя под окнами дома, в котором жил Дембицкий.

— Неприлично, неприлично, — повторяла она про себя, подавляя предчувствие, что кто-то дорого заплатит за это слово «неприлично».

В это самое время пани Ляттер у себя в кабинете выдавала жалованье учителям. Каждому она говорила, что день нынче выдался прекрасный, затем предлагала расписаться в рапортичке, пододвигала незапечатанный конверт с деньгами, просила пересчитать и, наконец, выражала пожелание снова встретиться после праздников.

Никто из них, не исключая отца законоучителя и доктора Заранского, которые явились за жалованьем последними, не заметил в ней ничего особенного. Она осунулась, казалась усталой, но была спокойна и улыбалась.

Во дворе законоучитель встретился с доктором, опять поговорил с ним о прекрасной погоде, справился, не уезжает ли тот на праздники, и вдруг сказал:

— Хорошо баба держится, хлопот ведь пропасть!

— У кого их нет! — возразил Заранский. — С пансионом, мне кажется, все равно, что с фабрикой, хлопот не оберешься.

— Вот это, доктор, остроумно, — ухмыльнулся ксендз, — вот это вы удачно сравнили! Да, мы, как на фабрике, вырабатываем души человеческие! Ну, а пани Ляттер в последнее время все-таки сдала.

— Нервная стала, издергалась, — пробормотал доктор, глядя на свои панталоны. — Я бы послал ее на каникулы к морю, но она не признает медицины. До свидания, ваше преподобие!

— Желаю весело провести праздники, — ответил ксендз. — А меня бы тоже следовало послать на каникулы, только в такие места, где жизнь подешевле и повеселей, ну-ка, вспомните, доктор!

— В Остенде! — крикнул доктор, выходя на улицу.

— Это такому-то бедняку, как я? — смеясь, воскликнул ксендз.

В эту минуту он столкнулся со знакомым посыльным, тот извинился и поцеловал ему руку.

— Ах, какой ты, братец, невнимательный! — заметил ксендз. — Куда это ты бежишь?

— Несу письмо в пансион, пани Ляттер.

— От кого?

— От адвоката. Целую руки, ваше преподобие…

«От адвоката?.. — подумал законоучитель. — Гм! Лучше иметь дело с адвокатом, чем с доктором и ксендзом».

И он пошел по улице, улыбаясь солнцу.

Спустя несколько минут пани Ляттер получила письмо, в котором один из крупных адвокатов извещал ее, что пан Евгений Арнольд поручил ему «известное» дело и оставил в распоряжение пани Ляттер восемьсот рублей, которые могут быть вручены ей в любое время.

Пани Ляттер улыбнулась.

— Торопится муженек, — прошептала она, — ничего, подождет.

Она выдвинула ящик стола и пересчитала деньги.

«Это для прислуги, — думала она, ощупывая одну пачку, — это для учительниц, это на праздники… Будь у меня еще рублей шестьсот, я бы недельки на две могла заткнуть рот домовладельцу… А что, если взять у адвоката эти восемьсот рублей?.. Как не так! Он тотчас даст знать мужу, а тот — своей наложнице. Нет, миленькие, помучайтесь!»

Она внезапно вскочила из-за стола и сжала кулаки.

— Ах, эта негодяйка Эля, проклятая девчонка! Заставляет меня исполнять желания Ляттера, губить будущность брата! Нет у меня дочери, один только сын! А ты, чудовище, станешь гувернанткой. И, в лучшем случае, может, будешь за деньги учить детей этого негодяя Сольского, которые должны были бы родиться от тебя. Святая истина: всяк своего счастья кузнец.

Она позвонила и велела позвать панну Марту. Когда хозяйка вошла на цыпочках, жеманясь, как пансионерка, пани Ляттер спросила:

— Ну как, еврей пришел?

— Какой еврей? — спросила панна Марта. — Фишман?

— Да, Фишман.

— Я думала, он уже ненадобен, — опустив глаза, прошептала хозяйка.

Пани Ляттер была вне себя от изумления.

— Это почему же? — в гневе спросила она. — Ведь вчера после обеда я просила привести его ко мне… Уж не думаете ли вы, что ночью я выиграла в лотерее?

— Сейчас позову, — смущенно сказала хозяйка, присела, как пансионерка, и вышла.

«Что бы это могло значить? — думала пани Ляттер. — И какие гримасы строит эта кухарка? Неужели они уже знают о возвращении мужа и о деньгах?»

Она позвала Станислава и строго сказала:

— Слушайте, посмотрите-ка мне в глаза.

Седой лакей спокойно выдержал ее огненный взгляд.

— Кто-то… роется здесь в моих бумагах, — объяснила пани Ляттер.

— Это не я, — ответил он.

— Надеюсь. Можете идти.

«Все они за мной шпионят, — говорила про себя пани Ляттер, быстрыми шагами расхаживая по кабинету. — Он тоже. Я не раз ловила его на том, что он подслушивает. Уверена, что и вчера он подслушивал, но мы говорили по-французски».

— Бедная я, несчастная! — произнесла она вполголоса, хватаясь за голову.

Затем она вышла в спальню и выпила рюмку вина, вторую за нынешний день.