Пани Коркович покраснела.

— Послушай, — сказала она, — если ты еще хоть слово скажешь о пане Згерском, я прокляну тебя! Умница, человек со связями, наш друг!

— Друг, потому что всучил старику, черт знает зачем, три тысячи за двенадцать процентов. Смешно сказать, Коркович занимает деньги и платит двенадцать процентов.

— Это с нашей стороны деликатный подарок. Мы должны таким образом отблагодарить Згерского за его доброе отношение к нам… даже к тебе, — ответила мать.

Несколько дней Норский не показывался у Корковичей. Зато Мадзя навестила Дембицкого и вернулась от старика взволнованная.

Увидев на глазах гувернантки следы слез, пани Коркович спросила у нее с притворным безразличием:

— А пан Норский был у Дембицкого?

— Да… — вспыхнула Мадзя. — Мы говорили о пани Ляттер. Он сказал мне, что из Америки приезжает его отчим с семьей.

— Какой отчим?

— Второй муж пани Ляттер. Он служил в армии Соединенных Штатов, а сейчас не то промышленник, не то торгует машинами.

Многоречивость Мадзи не понравилась пани Коркович.

«Эта кошечка что-то скрывает! — думала она. — Не плетет ли она интриги против нас? Панна Бжеская строит нам козни, да еще у Дембицкого, племяннице которого я позволила заниматься у нас! О, людская неблагодарность!»

От большого ума заподозрила пани Коркович Мадзю в интригах. И все же, чтобы обеспечиться и с этой стороны, она решила устроить званый вечер и послала мужа с визитом к Норскому.

— Ну как, Норский придет?

— Отчего же не прийти? Кто не придет туда, где хорошо кормят!

— Э, Пётрусь! Ты что-то настроен против Норского. Это такой прекрасный молодой человек! Того и гляди станет зятем Сольского.

— Но прохвост, видно, изрядный! — прокряхтел пан Коркович, с трудом стаскивая тесный башмак с помощью снималки, которая имела форму олененка.

— Что с тобой говорить! — сказала супруга. — Человек ты порядочный, но дипломатом не будешь…

— Пхе! Наградил меня господь таким Меттернихом в юбке, что на две пивоварни хватит!

Во второй половине октября, в первую же субботу, залы Корковичей запылали огнями. Лестница была устлана коврами и уставлена цветами, прихожую наполнили лакеи во главе с Яном, гладко выбритым и наряженным в темно-синий фрак, красный жилет и желтые панталоны.

— Сущая обезьяна со счастливых островов! — проворчал, глядя на него, пан Коркович.

— Мой милый, не говори только этого вслух, а то все увидят, что ты лишен вкуса и выражаешься, как простой мужик, — ответила ему супруга.

Около одиннадцати часов вечера собралось человек шестьдесят гостей. Это были большей частью семейства богатых горожан: пивоваров, купцов, ювелиров, каретников. Дамы в шелках и брильянтах уселись под стенкой, чтобы, начав разговор о театре, закончить его вопросом о прислуге, которая год от году становится все хуже. Барышни разбежались по углам в поисках общества литераторов и артистов, чтобы узнать последние новости о позитивизме, теории Дарвина, политической экономии и назревавшем тогда женском вопросе.

Молодые фабриканты и купцы сразу направились в курилку, чтобы там посмеяться над учеными барышнями и поэтами, у которых и штанов-то нет. Наконец папаши, народ толстый и важный, которым фраки пристали, как корове седло, окинули угрюмым взором своих благоверных и дочек и, натыкаясь на каждом шагу на золоченую мебель, перешли в игорные комнаты, к карточным столам.

— Княжеский прием! — сказал каретник винокуру. — Плакали сотенки.

— Не хватает их, что ли? — ответил тот. — Всяк себе князь, у кого деньги в мошне. Так как же, сядем? Я вот с ним, а вы с этим…

Расселись; рядом, за другими столами, устроились другие партнеры, и вскоре всех окутал дым превосходных сигар. Только время от времени слышалось: «Пас!», «Три без козыря!», «А чтоб вас!» «Вы, сударь, не слушаете, что объявляют!»

В половине двенадцатого в залах и игорных комнатах поднялся шум. Одни спрашивали: «Что случилось?», другие шептали: «Приехали!» Мамаши и тетушки нехотя обратили взоры на дверь, не потому, упаси бог! — чтобы кто-нибудь занимал их, а просто так себе. Дочки и племянницы одна за другой прерывали разговоры о позитивизме и Дарвине и потупляли взор, что не мешало им, однако, все видеть. Поэты, литераторы, артисты, вообще интеллигенция почувствовали себя покинутыми; молодые фабриканты в дальних апартаментах заволновались и стали тушить папиросы.

Отозвав супруга от карточного стола, пани Коркович выбежала с ним в переднюю, где пан Казимеж Норский снимал пальто, а пан Згерский говорил одному из лакеев:

— Послушай-ка, голубчик, наши пальто держи под рукой, мы скоро уедем.

— Ах, какая честь! Как мы польщены! — воскликнула пани Коркович и протянула Норскому обе руки, которые тут же подхватил Згерский, обратив таким образом все изъявления радости на свою персону.

— Какая честь! Петр!.. А как Сольские, еще не приехали? — говорила дама.

— На днях должны приехать, — ответил Норский.

Ян, в ярко-красном жилете и желтых панталонах, настежь распахнул дверь в зал и выкрикнул:

— Ясновельможный пан Норский!

— Пан Норский! — повторила пани Коркович, живописно опершись на руку молодого человека.

— Зять… то есть бу… — вставил ошеломленный пан Коркович.

Пани Коркович повернула голову и пронзила супруга таким ужасным взглядом, что тот дал себе клятву хранить молчание.

— Видно, я какую-то глупость сморозил? — невзирая на это, прошептал он Згерскому.

— Ах! — вздохнул Згерский, томно закрыв глазки.

В зале воцарилась тишина, только там и тут послышался шепот:

— А это что еще такое?

— Никого еще так не представляли!

— Можно подумать, что сам королевич явился!..

Но ропот стих. Норский был так хорош собою, что мамаши и тетушки, поглядев на него, уняли взрыв негодования, а дочки и племянницы готовы были простить ему все.

— Красив, как смертный грех! — сказала перезрелая эмансипированная девица восемнадцатилетней щебетунье с синими глазками.

Щебетунья ничего не ответила, но сердце у нее забилось.

Представленный гостям, Норский обменялся любезностями с самыми почтенными дамами и направился вдруг к фортепьяно. Присутствующим казалось, что в эту минуту от фортепьяно и группы, сидящей около него, исходит сияние.

— Кто там сидит?

— Линка и Стася.

— А с кем он так разговаривает?

— С гувернанткой Корковичей.

— Кто она? Как ее зовут?

Достаточно было Норскому несколько минут поговорить с Мадзей, которой до сих пор никто не замечал, чтобы все взоры обратились на нее. Пожилые дамы попросили хозяйку дома представить им гувернантку, а барышни гурьбой кинулись здороваться с Линкой и Стасей, чтобы при этом познакомиться с Мадзей.

Даже молодые фабриканты ленивым шагом подошли поближе к гувернантке или издали уставили на нее глаза.

— Хо-хо! — прошептал один из них. — А девка-то хороша!

— А какая грация! Живчик!

— Эта бы закружила!..

— Смотря кого! — пробормотал молодой винокур, слывший силачом. — А ты что скажешь, Бронек?

— Да оставь ты меня в покое! — сердито ответил молодой Коркович.

— Черт побери! — вздохнул четвертый.

— Ну-ну, молодые люди, придержите языки, она девушка честная, — прервал их вполголоса Коркович-старший.

— Что это вы, папаша, так за нее заступаетесь? — грубовато спросил пан Бронислав, глядя исподлобья на своего родителя.

Улучив удобную минуту, кругленький, как шарик, пан Згерский подкатился к хозяйке дома и, глядя на нее влюбленными глазами, заговорил сладким голосом:

— Великолепный вечер, даю слово! Я насилу вытащил Казика, он хотел увезти меня к графу Совиздральскому…

— Как, он мог не прийти к нам? — в изумлении спросила дама.

— Ну, я этого не говорю! Просто нет ничего удивительного, что такого баловня, который изведал свет, тянет в общество молодых ветреников. Там должны быть князь Гвиздальский, граф Роздзеральский… золотая молодежь, — толковал Згерский.