Увидев, как она огорчена, Мадзя забыла о собственных неприятностях. Обняв Аду, она со смехом сказала:

— Нет, поедешь и будешь ездить, только я тебе скажу, как мы это сделаем. Возьмем ложу амфитеатра…

— Но это неприлично…

— Вот увидишь, что прилично. Мы никому не скажем и убежим втроем, ну, например, с пани Арнольд, в итальянскую оперу.

— Знаешь, мне нравится эта идея, — воскликнула Ада. — Пойдем инкогнито…

— Ну конечно, не так, как сегодня — в каретах, с лакеями.

— Ведь мы женщины независимые!

— Да и пани Арнольд — надежная опека. Как жаль, что Эля еще не бывает в театре! — прибавила Мадзя.

— Уж лучше бы она в театр ходила, чем флиртовать со своими поклонниками, — угрюмо ответила Ада.

Спустя неделю Ада и Мадзя в самом деле побывали с пани Арнольд в итальянской опере и прекрасно провели время. Узнав об этом, Сольский махнул рукой.

— Я хотел доставить вам удовольствие, — сказал он сестре, — да ничего у меня не вышло… Вижу, нашему дому приносит счастье только панна Магдалена. Это ее исключительная привилегия…

С некоторых пор Мадзе начинает казаться, что в ее отношениях с людьми произошла какая-то перемена.

Ученицы на уроках ведут себя лучше, что Мадзю радует, но вместе с тем они как-то робеют, что ее удивляет. Видно, она сама стала серьезней, что всегда рекомендовала ей незабвенная пани Ляттер…

Такой же оттенок робости, верней, деликатности, Мадзя замечает и в обращении с нею сослуживиц. Она объясняет это тем, что учителя относятся к ней с уважением: встают при ее появлении, разговаривают учтиво и избегают невинных шуточек, которые раньше иногда себе позволяли. Учителя же стали любезны с нею, наверно, под влиянием панны Малиновской, которая с некоторых пор тоже выделяет Мадзю среди других учительниц.

За что? Об этом Мадзя только догадывается. Ведь она должна открыть школу и не поздней, чем через год, будет такой же начальницей, как панна Малиновская, поэтому та уже сегодня обращается с нею, как с ровней. Это совершенно излишне, Мадзя понимает, что никогда и ни с какой точки зрения не сможет сравняться с панной Малиновской.

Правда, когда Мадзя заговорила однажды о маленькой школе, панна Малиновская прервала ее со смехом:

— Как, ты все еще думаешь о школе?

Но Мадзя прекрасно понимает, что начальница сказала это в шутку, чтобы смутить ее.

У других знакомых Мадзя тоже заметила перемену. Однажды молодой Коркович выпрыгнул из экипажа, чтобы поздороваться с ней, причем держался с такой учтивостью, какой Мадзя раньше за ним не замечала.

Пан Арнольд — это Мадзю особенно удивило — раза два затевал с нею разговор о сахарном заводе и расхваливал при этом английские котлы и машины, которые, хоть и стоят дороже, однако более долговечны и лучше оправдывают себя на практике.

Пани Арнольд все чаще посвящала Мадзю в свои домашние дела и даже рассказывала новости с того света, которые сообщали ей пишущие или стучащие духи.

Даже Элена Норская, которая все еще жила у Арнольдов, перестала разговаривать с Мадзей высокомерным, порой даже ироническим тоном. Но за холодной любезностью Эленки скрывалось какое-то чувство, над чем Мадзя не любила задумываться.

Только Ада Сольская не изменилась, по-прежнему оставалась сердечной и доброй, а пан Стефан стал серьезней. Всякий раз, когда Мадзя сидела у Ады, он неизменно появлялся со своей собакой и молча слушал разговоры девушек, играя загривком Цезаря. Но он больше не ухаживал за Мадзей и даже не острил; видно, его все еще угнетала история с театром, так по крайней мере думала Мадзя.

Эти незначительные и, наверно, только кажущиеся перемены обеспокоили Мадзю. Не раз она спрашивала себя: «Что бы это могло значить?» — тут же сама себе отвечала: «Ах, мне это только кажется!» — но снова возвращалась все к той же мысли: «А все-таки что бы это могло значить? Ведь не стала же я лучше и умней, чем две недели назад».

Однажды — это было в марте — Мадзя сидела в своем кабинете, глядя на сад Сольских, не особенно большой, но полный старых лип и каштанов. Солнце крепко пригревало. Белый снег, еще лежавший местами на бурой траве, таял, испарялся, и пары, уносясь вверх, летели на север, как стая серебристых птиц. Ветви деревьев трепетали под теплым, но вместе с тем суровым дуновеньем, и на землю сыпались с них последние ледяные сосульки.

Несмотря на ясное небо, было парно и мокро. Мокрыми были дорожки, газоны, деревья и крыши, с которых падала капель.

Из-под белой пелены снега, словно птенчик, проклюнулась весна, еще не обсохшая и обнаженная.

Вдали, за садовой решеткой, сновали по тротуару пешеходы, суетливые, оживленные, одетые уже по-весеннему.

«Вот почему, — думала Мадзя, — люди кажутся мне лучше. Они стали веселей. Весна принесла им радость, как деревьям молодые листочки; зеленое дерево красивей голых ветвей, а веселый человек лучше угрюмого…»

В углу сада она заметила кучку ребятишек, которые нашли сухую проталинку и огораживали ее палочками, как забором. Там был внучек камердинера, внучка швейцара, сын повара, два сына лакея, племянница ключницы — незначительная часть ребятишек, родители которых служили у Сольских.

Мадзя вспомнила, что прислуги в этом особняке с детьми несколько десятков человек, и в голову ей пришла странная мысль. Все эти люди едят, спят, развлекаются или скучают, женятся и растят детей не только без разрешения, но и без ведома Сольских. Они живут совсем иной жизнью, чем их хозяева, как живут вот эти деревья в саду, не заботясь о земле, соками которой они питаются.

Кто же тут от кого зависит: деревья от земли или земля от деревьев, прислуга от Сольских или Сольские от прислуги? Действительно ли Сольские хозяева этого особняка, в котором у каждой семьи свои заботы, радости и цели, не зависящие от воли Сольских? И кто в конце концов они, эти могучие Сольские, как не бедные рабы, которым повар дает обеды, лакеи убирают и согревают жилище, горничные меняют белье, а управляющий добывает деньги.

Что же удивительного в том, что они не знают счастья?

«Отец был прав, — подумала Мадзя, — когда говорил мне, что барам завидовать нечего. Но что же я здесь такое?»

Взгляд ее устремился за решетку, где сновали пешеходы.

«Вот что: прохожий, который появляется в одном конце сада, смотрит минуту на его деревья, дышит его воздухом, а через минуту исчезает в другом конце…»

Ее удручали эти мысли, она считала, что с ее стороны это проявление неблагодарности по отношению к Сольским. Чтобы избавиться от неприятных мыслей, она перешла в гостиную.

Окна гостиной выходили во двор. Под колоннадой особняка сидел в кресле швейцар с седыми бакенбардами, в длинной ливрее и разговаривал с какой-то женщиной в черном, закутанной в черную вуаль так, что лицо ее нельзя было разглядеть.

Через минуту женщина попрощалась с швейцаром и неровной походкой направилась к воротам. Она свернула на тротуар и вскоре растаяла в живом человеческом потоке, который тек неведомо куда и неведомо на какие берега выбрасывал свои капли.

«Может, это какая-нибудь бедная женщина с просьбой к Аде?» — подумала Мадзя, и сердце ее сжалось.

Швейцар разговаривал уже с молодым лакеем, а вскоре к ним присоединился и полотер.

И снова Мадзя задалась вопросом, что же делают в особняке эти люди? Для себя очень много: они веселятся, скучают, отдыхают, растят детей… Но что они делают для Сольских? Швейцар следит за порядком в вестибюле, камердинер следит за порядком в гардеробе пана Стефана, горничная следит за порядком в гардеробе Ады, управляющий следит за порядком в поступлении доходов.

Никто здесь ничего не меняет, ничего не создает, не двигает вперед, все только поддерживают раз навсегда установленный порядок, в котором две благородные души — Ады и Сольского — сохраняются, как допотопные мотыльки в куске янтаря. Все слуги сами живут полной, личной жизнью, а работают только в одном направлении, чтобы их господа не жили и даже не думали о том, что есть какая-то жизнь, полная забот и радостей, труда и отдыха, борьбы, неудач и побед.