В восемь часов вечера в кабинет Ады вошли тетушка Габриэля и старая графиня.

— Что же это такое, — сказала старуха, усаживаясь в кресло, — говорят, вы на меня в претензии из-за панны Бжеской?

— В претензии? Нет. Но все получилось не так, как могло получиться, а могло быть хорошо, — возразила Ада.

— Милая Адзя, — сказала старушка со спокойным и даже довольным видом. — Ты — эмансипированная девица, Стефан — поэт, а Габриэля любит вас до безумия; вот вы втроем и состряпали план, возможно, очень подходящий для театра, но непригодный для жизни. Подумай сама, ну что это за супружество — Сольский и учительница? Медовый месяц они бы прожили превосходно, затем он бы заскучал, она почувствовала бы себя несчастной, а на ваш дом свалилась бы новая семья, о которой вы ничего не знаете.

— Мне известно, что это порядочные люди, — заметила Ада.

— Ну что за довод! — возмутилась старуха. — Порядочные люди — это одно, а светское общество — это совсем другое; их там никогда бы не приняли. Нет, все получилось как нельзя лучше, с чем я и поздравляю… себя за откровенность, а эту барышню за проявленную гордость. Разумеется, если только за всем этим не кроется еще что-нибудь.

— Вы, бабушка, оскорбляете подозрениями честную девушку, — запротестовала Ада.

— Вовсе нет, дитя мое. Просто я уже стара и не доверяю тем людям, которых не знаю с детства. А вам это наука на будущее — помните, что не в своем кругу даже знакомства заводить не следует.

Старуха продолжала читать наставления, но Ада ее не слушала. Она с горечью думала о том, что брат убил Цезаря, и еще… о том человеке, из-за любви к которому Мадзя отказалась от брака с Сольским!

«Как же она его любит!» — повторяла про себя Ада.

В середине недели Сольский вернулся из деревни. Вся прислуга высыпала на крыльцо встречать хозяина, а камердинер проводил Сольского на его половину.

— Панна Ада дома? — спросил Сольский, переодеваясь.

— Они в лаборатории, ваше сиятельство.

— А тетушка?

— У их сиятельства болит голова.

— Мигрень?

— Да, ваше сиятельство.

Сольский подумал, что тетушке, наверно, жаль чудесной целительницы, которая излечивала от мигрени одним прикосновением руки.

Переодевшись, он с четверть часа посидел в кабинете, ожидая прихода Ады. Но сестра не являлась, и Сольский сам пошел к ней.

Склонясь над микроскопом, Ада срисовывала какой-то лишайник. Увидев брата, она встала и поздоровалась с ним, но без обычной сердечности.

— Ну, как поживаешь? — спросила она, отметив про себя, что брат загорел и посвежел.

— Великолепно, — ответил он. — Десять часов в сутки спал, четырнадцать часов не слезал с коня. И это пошло мне на пользу.

— Слава богу.

— А ты выглядишь неважно, — сказал пан Стефан. — Взялась, я вижу, за прежнюю работу. Но что это, твоя лаборатория словно опустела? Да, вынесли цветы. А где канарейки? — с улыбкой спросил он.

Сестра строго взглянула на него и снова села к микроскопу.

— Послушай, Ада, — сказал Сольский, — не дуйся! Я знаю, в чем дело, тебе жаль Цезаря. Да, я совершил глупый, мерзкий поступок и теперь дорого дал бы за то, чтобы воскресить этого строптивого пса, но… уже поздно.

Лицо Ады смягчилось.

— Вот видишь, — сказала сестра, — как опасно поддаваться страстям! Да ведь ты, когда разъяришься, способен убить человека.

— Ну что ты! Хотя, признаюсь, на мгновение мне показалось, что я схожу с ума! Ну и везет же мне! Я отвергнут, отвергнут такой кроткой голубкой, как панна Магдалена! И ради кого? Ради этого вертопраха, пана Казимежа! Нет, право, у женщин мозги набекрень.

Панна Сольская уронила на пол карандаш и нагнулась, чтобы поднять его.

— Слышал новость? — сказала она. — Эля Норская выходит за молодого Корковича.

— Потому что не может выйти за старого, он ведь еще женат, — спокойно заметил Сольский. — Молодой Коркович? Весьма удачный выбор. Блондин, толстяк, физиономия глупая; значит, будет хорошим мужем.

— Очень рада, что это тебя не огорчило.

— Ни капельки. Говорю тебе: верховая езда и свежий воздух делают чудеса. Когда я уезжал отсюда, нервы у меня шалили, как у истерички, а теперь я совершенно спокоен, все меня только забавляет. И громче всего я смеялся бы, если бы услышал, например, что панна Магдалена выходит за Норского, который, покаявшись в грехах, возвратился на стезю добродетели и зарекся играть в карты.

Ада была так поглощена рисунком, что даже не ответила брату. Пан Стефан обошел кругом стола, посмотрел сестре в глаза и, нахмурившись, вышел из лаборатории.

Он прошелся по комнатам Ады, словно чего-то искал, и на минуту остановился у двери, за которой еще неделю назад жила Мадзя. Он даже притронулся к дверной ручке, но сразу отпрянул и сбежал вниз, в библиотеку.

В кресле у окна сидел Дембицкий и делал какие-то заметки.

— Добрый день, пан Дембицкий! Что нового?

Математик поднял голубые глаза и потер лоб.

— Получена новая партия книг, — сказал он, немного подумав.

— Ах! — перебил его Сольский, нетерпеливо отмахнувшись. — Если у вас всегда будут такие новости, ваше кресло скоро обрастет лишайниками, которые разводит моя сестрица! Не дом у нас, а сущее наказание! — говорил он, расхаживая по библиотеке. — Одна охает от мигрени, другой размышляет над новой партией книг, а третья, чудная девушка, в свои двадцать лет портит глаза за микроскопом в оранжерее, где сейчас жарко, как в пекле. Ах, эти бабы, эти бабы! А в ваше время среди них тоже свирепствовало какое-нибудь поветрие вроде эмансипации?

— Что-то не припомню, — ответил Дембицкий. — В мое время женщинам было легче добыть себе мужа и кусок хлеба; им не приходилось искать работы вне дома; лишь немногие вели ненормальный образ жизни, а потому женщины реже были эксцентричны.

— Всегда они были глупы и злы! — проворчал Сольский.

— Бывали и такие, бывали! — поддакнул Дембицкий.

— Да нет, не бывали, а всегда, вечно, все они были глупы и злы! — вскипел Сольский. — Ну и подлая же у них роль на свете! — желчно продолжал он. — Точь-в-точь лавочник, который хватает тебя за полы, сулит золотые горы, только бы ты заглянул в его лавчонку, а зайдешь — слыхано ли дело? — начинает дорожиться! Такие рожи строит, будто честь тебе оказывает, будто ты на коленях должен выпрашивать у него товар, и цену ломит баснословную. А стоит только тебе попасться на удочку, смотришь, он уже другого покупателя ищет! Вот она, женщина, эта бездонная бочка Данаид, в которой тонут благородные чувства, гибнут великие умы и… большие деньги.

Дембицкий махнул рукой.

— А вы, мужчины, тоже хороши! — сказал он. — Сегодня вы на седьмом небе, если женщина позволит вам целовать ей ноги, а завтра жалуетесь, что она губит ваш ум и деньги. Бегаете за ней, как собаки за мясом, каждый хочет обладать ею, а когда она отдастся наконец одному, все на нее рычите.

— Дорогой мой, — прервал старика Сольский. — Вы, конечно, как никто, разбираетесь в формулах, но, позвольте заметить, что в женщинах я разбираюсь лучше вас. Встречал я гордячек, которые пренебрегали князьями и продавались пивоварам. Видал женщин добрых и богатых, которые проливают слезы над страждущим человечеством, но не ему отдают свое сердце и имущество, а швыряют деньги на научные опыты, которые в глазах ученого ломаного гроша не стоят. Знавал ангелов невинности и гениев рассудка, которые отказывались отдать руку человеку порядочному и предпочитали ему шута горохового, недостойного даже называться преступником… Много ловушек расставляет человеку природа, и одна из них — это женщина; в ту минуту, когда тебе кажется, что ты нашел лучшую половину собственной души, с глаз твоих спадает пелена, и что же ты видишь? Куклу с блестящими глазками и смеющимися влажными губами. Нет, дорогой, это не ваши формулы, которым можно верить, как слову божьему. Это вечно живая ложь, окутанная сверкающей оболочкой, это мыльный пузырь! Тебе хочется стать на колени перед этим волшебным видением, а ты лучше плюнь, и сразу увидишь, что это такое на самом деле.