На этот раз изумилась панна Клара.

— Как! — воскликнула она. — Вы не знаете даже о том, о чем кричат все? Нет, вы положительно дичаете в пансионе!

И по дороге домой она успела пересказать Мадзе все сплетни, которые ходили о пани Ляттер в различных кругах общества. Она прибавила, что консервативные круги решительно стоят за то, чтобы пани Ляттер вышла замуж за Мельницкого, что радикальная молодежь смеется над браком, который в будущем должен быть уничтожен, а умеренное крыло сторонников эмансипации женщин советует временно сохранить брак как переходную форму.

Напоследок она заявила, что хотя и придерживается радикальных взглядов, но может отнестись с уважением к убеждениям почтенных консерваторов, даже готова подчиниться решению умеренного крыла сторонников эмансипации женщин, если на жизненном пути ей встретится необыкновенный мужчина. Ради обыкновенного она собой не пожертвует, ведь мужчины глупцы и негодяи, и ни один из них не может оценить ее, существо высшее, и постигнуть ее потребности.

Никогда панна Говард не была так красноречива и никогда в голове Мадзи не царил такой сумбур, как после этой прогулки. Словно зигзаги молний вспыхивали в ее уме мысли то о толстяке Мельницком, то о панне Малиновской, то о трудящихся женщинах, которым нельзя иметь детей, то о различных кругах общества: консервативных, радикальных, умеренных. Голова у нее горела, стон и звон стоял в ушах, творя хаос, а в сердце таилась тревога за пани Ляттер.

«Боже, что станется с нею и ее детьми?» — думала девушка.

Вечером, уже в постели, Мадзя вознегодовала на панну Малиновскую.

«Что это она толкует, будто трудящаяся женщина не должна иметь детей? А разве деревенские женщины не трудятся, и, однако же, они становятся матерями. Дети — это такие милые, такие чудные создания. Нет, лучше уж умереть, чем…»

Она закрыла глаза, и ей приснился пан Казимеж.

Предавшись мыслям о будущем пани Ляттер, Мадзя ни на другой день, ни во все последующие дни не заметила, что в пансионе назревают какие-то события. Она видела, что панна Говард сердится, слышала, как шепчутся классные дамы, до слуха ее то и дело долетали словечки, которые ронял кто-нибудь из воспитанниц: «Интриган», «Тюфяк!» — но она не придавала им значения.

Душа ее была охвачена тревогой за пани Ляттер, Эленку, даже… за пана Казимежа, которым, как думала панна Малиновская, грозило разорение… Так какое ей было дело до того, что кого-то называют интриганом и тюфяком, что весь пансион о чем-то шепчется? Разве в душе ее не звучал таинственный шепот, в котором ей особенно явственно слышалось:

«Роль пани Ляттер кончилась бесповоротно».

«Трудящиеся женщины не должны иметь детей».

Эти слова казались Мадзе жестокими, тем более жестокими, что она любила пани Ляттер, как вторую мать, причем больше всего любила ее за то, что у нее есть дети.

«Как можно, — думала она, — с таким страшным равнодушием отказывать в праве на жизнь этим крошечным невинным существам, чьи души, быть может, витают над нами, моля нас о рождении, крещении и вечном спасении? Как можно для них, нерожденных, закрывать вечность только ради того, чтобы нам было хорошо?»

При воспоминании о панне Малиновской, которая так спокойно изрекла приговор нерожденным, душу Мадзи наполняла тревога. Ей казалось, что смиренная, но непреклонная блондинка объявляет войну самому богу.

«Нет, уж лучше умереть, чем такое подумать», — говорила Мадзя в душе.

А тем временем вокруг нее шептались о каком-то интригане и тюфяке. Но, когда Мадзя подходила к кучке учениц, девочки умолкали, хотя по глазам было видно, что они говорили о чем-то важном.

Однажды до слуха Мадзи долетел шепот:

— Ей панна Говард ничего не сказала: она такая добрая, что может испортить все дело.

Мадзя машинально взглянула на воспитанницу, которая обронила эти слова, но та убежала. Однако и эти слова отскочили от Мадзи, как мяч от стены.

В следующую субботу Мадзя дежурила в четвертом классе, где от десяти до одиннадцати у Дембицкого был урок ботаники. В классе царила тишина, и Мадзя, сидя на стуле, вышивала, погрузившись в размышления.

После звонка учитель немецкого языка вышел из класса, и минуты через две вошел Дембицкий. Он, как обычно, казался озабоченным и на ходу высоко поднимал колени; обойдя кафедру, старик споткнулся о ступеньку, насмешив девочек, и сделал запись в дневнике.

Затем он тихим голосом сказал:

— Панна Кольская…

— Ничего не говори! Ты ничего не знаешь! — послышался шепот в классе.

Мадзя окинула взглядом класс. Большая часть учениц сидели, опустив головы, только на задних партах были видны пылающие лица и горящие глаза.

Дембицкий задумался, стал перелистывать дневник, поиграл пером, однако отметки ученице не поставил.

— Панна Северская! — вызвал он через минуту.

— Ничего не говори! Ты не приготовила! — раздались голоса девочек, на этот раз громче и сильнее.

Дембицкий поднялся с кресла и, глядя на ряды склоненных головок, спокойно сказал:

— Что это значит, дети?

— Мы ничего не понимаем! На уроках скучно!

— Вы не понимаете ботаники?

— Ничегошеньки не понимаем! — крикнул тонкий голос. А вслед за ним раздался целый хор:

— Не понимаем! Не хотим!

У Дембицкого лицо стало серым и посинел нос. Старик покачнулся, перевел дух, точно ему не хватало воздуха, в глазах его сверкнула тревога. Однако он совладал с собою, сошел с кафедры, остановился перед первыми партами и, покачав головой, с улыбкой произнес:

— Ах, дети! Дети!

И вышел из класса, снова высоко поднимая на ходу колени и держа руку за лацканом сюртука.

Когда он бесшумно затворил за собою дверь, Мадзя спросила в полубеспамятстве:

— Что это значит?

В ответ раздались рыдания одной из приходящих учениц. Это была племянница Дембицкого.

— Что это значит? — повторила Мадзя.

В классе царило немое молчание, а через минуту расплакалась девочка, которая дружила с племянницей учителя.

Вслед за нею в разных углах класса заплакали другие девочки и послышались голоса:

— Это все Бандурская!

— Неправда, это Ланге!

— Мне панна Говард велела!

— Надо извиниться.

— Извиниться! Извиниться! Панна Магдалена, попросите пана учителя!

Мадзя бросила на пол свое вышиванье и выбежала в коридор.

Дембицкий в шубе и шапке стоял на середине лестницы и, держась за перила, тяжело дышал. Мадзя схватила его за руки и со слезами спросила:

— Что с вами? Почему вы уходите?

— Ничего. Мне напомнили, что пора взяться за более спокойную работу, — ответил он с печальной улыбкой.

— О пан Дембицкий, прошу вас, вернитесь! — умоляла Мадзя, все крепче сжимая руки старика. — Они так просят, так просят!

— Дети — всегда народ хороший, — возразил он, — а вот я болен и не могу уже больше быть учителем.

В эту минуту по коридору пробежала племянница Дембицкого и, стремительно спустившись по лестнице к старику, бросилась со слезами ему на шею.

— Дядюшка, — воскликнула она, — я с вами пойду, я не хочу здесь оставаться!

— Хорошо, дитя мое. Возьми только свой салопчик.

— Я возьму, дядюшка, только вы подождите меня, не уходите одни, — плакала девочка, целуя старику руки.

— Сударь, — проговорила Мадзя, — я готова в ноги сам поклониться…

Она закрыла лицо платком и бросилась наверх.

В остальных классах обратили внимание на шум в коридоре. Вышли две-три учительницы и стали спрашивать у Мадзи, что случилось.

— Ничего, — ответила она. — Дембицкий заболел.

Панна Говард тоже выбежала из своей комнаты, неспокойная, охваченная возбуждением.

— Стало быть, уже? — спросила она у Мадзи.

На этот раз Мадзя увлекла ее в комнату и, захлопнув дверь, воскликнула:

— Вы злая женщина!

— Что это вы говорите? — не сердито, а скорее робко спросила панна Говард.

— Что вы наделали? Вы погубили ни в чем не повинного человека, старика с больным сердцем. Спуститесь вниз, посмотрите, и вы до гроба не простите себе этого поступка. Кому он мешал, кого обижал этот несчастный?