На следующую субботу приходилось тридцать первое января. Этот день навсегда запечатлелся в памяти Магдалены.

Утром, часов около одиннадцати, когда ученицы сидели по классам, носильщики вынесли из дортуара вещи панны Иоанны и, спустившись через черный ход, погрузили их на извозчика, который ждал у флигеля, прячась от любопытных глаз. Панна Иоанна, бледная, но с поднятой головой, сама уложилась и сама распоряжалась носильщиками.

Когда все вещи были вынесены и панна Иоанна надела шляпу и пальто, в дортуар вошла Мадзя с письмом от пани Ляттер. Глядя в лицо ей с дерзкой улыбкой, Иоанна вырвала из рук у Мадзи письмо.

— Ты ни с кем не прощаешься, Иоася? — спросила Мадзя.

— С кем мне прощаться? — грубо ответила та. — Уж не с пани Ляттер, которая присылает мне деньги через моих бывших сослуживиц, или с этой сумасбродкой Говард?

— И тебе никого не жаль?

— Все вы дуры, — воскликнула Иоанна, — а Говард глупее всех вас! Апостол независимости женщин, ха-ха! Не женщина, а флюгер: недавно она преклонялась передо мной, потом стала рыть мне яму, а теперь делает вид, что незнакома со мной.

— Зачем же ты вытащила из-под подушки это злополучное письмо! — прошептала Мадзя.

— Захотела и вытащила! Я не позволю, чтобы мне наступали на ногу! А Говард я не стану мстить, я знаю, что эта сумасбродка всем наделает неприятностей и сама себя погубит. Погубит пансион и Ляттер.

С этими словами разъяренная панна Иоанна вышла в коридор, демонстративно уходя от Мадзи.

— Ты и со мной не хочешь проститься? — спросила Мадзя.

— Все вы дуры, — крикнула панна Иоанна и разразилась слезами.

Она опрометью бросилась бежать по коридору и исчезла на боковой лестнице, откуда донеслись ее судорожные рыдания.

В пять часов пополудни в канцелярии пансиона, на третьем этаже, должен был состояться ежемесячный совет. Учителя уже собрались, а пани Ляттер все не появлялась, и панна Говард шепнула Мадзе, чтобы та напомнила начальнице о совете.

Сбежав на второй этаж и войдя в кабинет, Мадзя не обнаружила там пани Ляттер. Она заглянула в смежные комнаты и наткнулась на пана Казимежа. Он был возбужден и красив.

— Что, пани Ляттер нет? — спросила, смутившись, Мадзя.

— Мама пошла на совет, — ответил пан Казимеж. Видя, что Мадзя покраснела и хочет уйти, он схватил ее за руку и сказал: — Погодите минутку, панна Магдалена, я хочу поговорить с вами. Вам ведь не надо идти на совет.

Мадзя так перепугалась, что слова не могла вымолвить. Она боялась пана Казимежа, но не могла противиться его желанию.

— Панна Магдалена, я хочу поговорить с вами о маме…

— Ах, вот что! — Мадзя вздохнула с облегчением.

— Присядьте, панна Магдалена.

Она присела, робко глядя ему в глаза.

— У меня к вам две просьбы. Исполните ли вы их? Не пугайтесь: обе они касаются моей мамы.

— Для пани Ляттер я все готова сделать, — прошептала Мадзя.

— Но не для ее сына, — прервал ее Казимеж с горькой улыбкой. — Впрочем, не будем говорить обо мне, — прибавил он. — Обратили ли вы внимание, что в последнее время мама стала очень нервна?

— Мы все это заметили, — ответила она после минутного колебания.

— Одно из двух: либо маму угнетают какие-то заботы, о которых я не знаю, либо… ей грозит тяжелая болезнь, — закончил он, понизив голос и закрыв рукой лицо. — Что вы об этом думаете? — внезапно спросил он.

— Я думаю, это, пожалуй, заботы…

— Но какие? Выбыло несколько учениц, так ведь для пансиона это ровно ничего не значит. Тогда что же?.. Элена уехала за границу, и за нее маме не надо беспокоиться. Она не пропадет! — с улыбкой воскликнул он. — Что же тогда остается? Уж не я ли?.. Но я тоже готов уехать и не знаю, почему мама оттягивает мой отъезд.

Мадзя потупилась.

— Нет, серьезно, меня очень беспокоит состояние мамы, — продолжал пан Казимеж не озабоченным, а скорее недовольным тоном. — Даже со мною она стала нервна, а о лечении не дает и заикнуться. Притом с нею происходит какая-то перемена. Сколько помню себя, она всегда поощряла меня в моем стремлении добиться высокого положения в обществе, ну, я и делаю карьеру, у меня есть связи. Между тем сегодня, когда мне надо ехать, мама разразилась такой филиппикой о труде и своем куске хлеба, что я просто испугался. Но больше всего меня беспокоит то, что мораль она читала насмешливым тоном, была как-то возбуждена, смеялась… Не заметили ли вы каких-нибудь перемен в маминых привычках? Не кажется ли вам, например, что мама… что мама… злоупотребляет эфиром? Иногда она прибегает к эфиру, чтобы унять приступы невралгии. Вообще я ничего не понимаю!

Жестом, полным отчаяния, он схватился за голову, но лицо его выражало только недовольство.

— Пожалуйста, никому не говорите об эфире, быть может, я ошибаюсь. Но, прошу вас, панна Магдалена, обратите внимание на маму, — прибавил он, взяв девушку за руку и просительно глядя ей в глаза. — Я считаю вас самым близким человеком нашей семьи, как бы второй дочерью мамы. Если вы что-нибудь заметите, сообщите мне, где бы я в это время ни находился: здесь ли, или за границей. Вы сделаете это? — спросил он печально и нежно.

— Да, — тихо ответила Мадзя, которую в трепет приводили звуки голоса пана Казимежа.

— А теперь еще одна просьба. Напишите Эленке письмо в таком духе, что мама раздражена, что в пансионе дела идут плохо. Прибавьте еще в шутливом тоне, что в Варшаве много болтают об ее шалостях и кокетстве. Ну и девушка, скажу я вам! Хочет понравиться Сольскому, а кружит головы другим! Хороший способ, но не со всяким. Сольский слишком блестящая партия, и не стоит отпугивать его легкомысленным поведением.

Мадзя с беспокойством смотрела на пана Казимежа. Ей вспомнились опасения Ады.

— Так вы выполните мою просьбу? Ради моей матери, панна Магдалена, — говорил пан Казимеж.

— Да. Но я не могу писать Эле о пане Сольском.

Гримаса нетерпения пробежала по красивому лицу пана Казимежа, но тотчас пропала.

— Ладно, бог с ним, с Сольским, — сказал он. — А мне вы будете писать за границу о здоровье мамы?

— Напишу, если случится что-нибудь серьезное.

— Только в этом случае? Что ж, ничего не поделаешь, спасибо и на том.

Он снова взял руку Мадзи и, заглядывая девушке в глаза, приник к ее руке в долгом поцелуе.

Мадзя затрепетала, но не в силах была отнять руку. Пан Казимеж снова и снова целовал эту руку, и поцелуи были все более долгими и страстными. Но когда он взял другую руку, девушка вырвала обе.

— Это лишнее, — сказала она с возмущением. — Когда речь идет о здоровье пани Ляттер, я могу написать даже вам…

— Даже мне! — вскочив со стула, повторил пан Казимеж. — О, как вы безжалостны! Однако вы должны признаться, что я выиграл пари, — прибавил он с усмешкой, — я поцеловал вашу ручку, правда, на несколько месяцев позже, чем бился об заклад…

Теперь Мадзя вспомнила, как они спорили в октябре, в присутствии Эленки.

— Ах! — воскликнула она изменившимся голосом. — Так вы поэтому разговаривали со мной о своей матери? Это остроумно, но… не знаю, благородно ли…

Мадзя не могла удержаться, и по лицу ее покатились слезы.

Она хотела уйти, но пан Казимеж загородил ей дорогу.

— Панна Магдалена, — с улыбкой сказал он, — ради бога, не сердитесь на меня! Разве в моем поступке не чувствуется юмор висельника, шутка человека, который впал в отчаяние? Я не могу объяснить вам, что со мною творится. Я боюсь, что с мамой или с Элей случится какая-то катастрофа, и я так несчастен, что смеюсь уже над самим собою. Ведь вы простите меня, правда? Я вас считаю своей второй сестрой, вы лучше и умнее моей родной сестры… А братья, знаете, любят иногда приставать к сестрам… Ну, вы не сердитесь? Вы пожалеете меня хоть немножко? Забудете о моем безумстве? Да?..

— Да, — прошептала Мадзя.

Он снова схватил ее руку, но Мадзя вырвалась и убежала.

Пан Казимеж остался один посреди комнаты.