— Более того, — продолжал Дембицкий, размахивая руками, как ощипанный гусь, который вдруг собрался взлететь. — Более того, панна Ада сама влюбилась в этого Норского. Вчера она ездила в Беляны и сегодня опять собирается туда. Она боготворит бедного пана Казимежа, и если сватает вас за него, то приносит огромную жертву. Жертвует собой ради неблагодарных!

— Пусть не жертвует, — сказала Мадзя. — Клянусь вам, и свои слова, если хотите, повторю при Аде и пане Казимеже, что, будь он единственным мужчиной в мире, я и тогда не вышла бы за него. Были минуты, когда мне казалось, что я люблю его. Но сейчас, когда я узнала его ближе, я убедилась, что он для меня ничто, — краснея, прибавила Мадзя. — Конечно, женщина может пожертвовать всем, погубить себя даже ради плохого человека, но только при условии, что она верит в его талант и характер. Я эту веру потеряла.

— Я передам Аде, что вы не любите Норского, — сказал Дембицкий, — но о том, какого вы мнения о нем, я умолчу.

Мадзя захлопала в ладоши и снова начала смеяться, а старик помогал ей, как умел, строя гримасы, которые должны были означать, что ему ужасно весело, а на деле ничего не означали.

Когда у раскрасневшейся Мадзи от смеха даже слезы выступили на глазах, а почтенный математик стал гримасничать, точно отрубленная голова под действием электрического тока, дверь комнаты отворилась, и на пороге показался странный человек.

Это был молодой, довольно высокий мужчина в длинном пальто. Темная щетина на небритых щеках неприятно подчеркивала болезненную бледность. Когда он снял шляпу, стали видны темные круги под большими серыми глазами и впалые виски.

Незнакомец взглянул на Дембицкого, затем на Мадзю, которая с еще не погасшей улыбкой на губах поднялась с диванчика, пристально всматриваясь в его лицо.

— Не узнаешь? — хриплым голосом спросил гость.

— Здислав?.. — прошептала пораженная Мадзя.

— Вот видишь, даже ты не сразу меня узнала! Как же я изменился!

Мадзя бросилась к нему с протянутыми руками. Но гость отстранил ее.

— Не прикасайся, — сказал он, — заразишься!

Мадзя порывисто кинулась на шею брату и начала целовать его.

— Здислав, Здись! Дорогой Здись! Что ты говоришь? Что это значит?

Гость не защищался, он только старался повернуть голову так, чтобы Мадзя не могла поцеловать его в губы.

— Ну, довольно. Лучше представь меня этому господину, который смотрит на нас с тобой, как на сумасшедших.

— Мой брат Здислав, мой почтенный друг пан Дембицкий, — запыхавшись, сказала Мадзя.

Здислав подал Дембицкому руку и, присев на диванчик, сентенциозно изрек:

— Недруги пойдут за нашей похоронной процессией, чтобы убедиться, действительно ли мы умерли и хорошо ли нас зарыли. Ну, а друзья, те идут за гробом, чтобы поразвлечься.

Мадзя недоуменно посмотрела на него.

— Откуда ты? Что с тобой случилось?

— Я бросил работу, — ответил брат, — и ищу уголка, где бы можно было спокойно умереть. Ну, что ты так смотришь на меня? Все очень просто. У меня скоротечная чахотка, и силы мои угасают. Если бы не страх смерти, который, как это ни странно, поддерживает во мне остатки сил, я бы уже умер. Три недели я сплю, только сидя в кресле. Если бы я прилег хоть на минуту, то сразу провалился бы в бездну вечной ночи, с которой пока еще борюсь, но которая не сегодня-завтра поглотит меня. Как это ужасно: прожить мгновение, чтобы навеки превратиться в ничто! Навеки!..

Побледневшая Мадзя слушала брата, то и дело хватаясь за голову. Дембицкий смотрел на него своими добрыми глазами. Ободренный вниманием слушателей, больной взволнованно продолжал:

— Вы, здоровые люди, понятия не имеете о том, что такое смерть. Не тьмой, в которой тлеет забытый всеми смрадный труп, представляется она вам, а элегией. Вы не задаетесь вопросом, какие сны могут рождаться в мозгу, в котором медленно течет разложившаяся кровь? Что должны ощущать останки человека, когда на его лицо, вместо воздуха и солнечных лучей, падают песок и могильные черви?

— Боже милосердный, как это страшно! — прошептала Мадзя, закрывая руками глаза.

— Как это прежде всего отвратительно, — вмешался Дембицкий.

— Что вы сказали? — не понял больной.

— И нелепо, — прибавил старик.

— Мадзенька, растолкуй, пожалуйста, этому старому господину, — со злостью сказал больной, — что я не школяр, а химик и директор фабрики.

— Таких директоров, как вы, я воспитал добрых три десятка, — спокойно продолжал Дембицкий. — Это дает мне право утверждать, что химия не научила вас трезво мыслить, а директорство — владеть собой.

Бжеский даже отшатнулся, озадаченно глядя на Дембицкого.

— Вот чудак! — проворчал он. — Отродясь не встречал такого грубияна.

— Но вам, наверно, еще не случалось пугать барышень картинами, которые кажутся им драматичными, а у человека рассудительного вызывают только тошноту.

Бжеский вскочил и прохрипел, размахивая кулаками:

— Да понимаете ли вы, любезнейший, что я умираю? Что я не сегодня-завтра умру? А вы здоровы как бык!

— Я уже много лет страдаю тяжелой болезнью сердца, — возразил Дембицкий. — Любая минута может стать для меня последней. Тем не менее я не пугаю барышень…

— Так у вас болезнь сердца? — прервал его Бжеский. — Очень приятно! — прибавил он, пожимая Дембицкому руку. — Приятно познакомиться с товарищем по несчастью! Может, вы и отравитесь со мной за компанию: право же, глупо сидеть вот так и ждать! А у меня припасена отличная синильная кислота…

Мадзя глядела на них, ломая руки. У нее в голове мутилось.

— И часто вы думаете об этом? — спросил Дембицкий.

— Нет, вы просто великолепны! О чем же я еще должен думать, о чем я еще могу думать? Днем, глядя на людей и их суету, я чувствую себя чужим среди них и представляю себе ту минуту, когда никакие силы человеческого ума, никакие крики не смогут разбудить меня и напомнить, что когда-то я был таким же, как все люди. А ночью я не гашу света и все время озираюсь: мне чудится, что в любую щель может проникнуть неуловимая тень, которая в мгновение ока заполнит мою комнату, всю землю, весь мир. И я погружусь в такое страшное небытие, что, если бы даже сверхчеловеческая мудрость сумела снова влить в мои жилы свежую кровь, я все равно не вспомнил бы, что когда-то существовал. Все покажется мне чужим, даже наш сад в Иксинове. И ничто меня не тронет, даже твое удивление, Мадзя, и рыдания наших стариков.

— Ах, Здись, Здись, что ты говоришь? — шептала Мадзя, обливаясь слезами.

— Для умирающего вы, пожалуй, слишком многоречивы, — вмешался Дембицкий. — Не знаю, умрете ли вы от чахотки, но желтого дома вам не миновать.

— О, я в здравом уме! — возмутился Бжеский, задетый этими словами. — Каждый имеет право говорить о том, что его занимает; так почему же не поговорить о конце жизни, если ты с нею расстаешься.

Он заходил по комнате, пожимая плечами и что-то бормоча себе под нос.

Мадзя смотрела на него в оцепенении. Неужели это ее брат, неужели это веселый, неугомонный Здислав, с которым они играли в детстве? Совсем недавно он качался на верхушке липы, как на качелях, а сейчас говорит о смерти так, что можно просто прийти в отчаяние!

Вместе с тем Мадзя заметила, что Дембицкий произвел на брата сильное впечатление. Она догадалась, что в душе больного, наряду со страхом смерти, появился новый страх. Быть может, он испугался, что может сойти с ума, на что намекнул старик. Во всяком случае, его отвлекли от навязчивой мысли, и это уже было хорошо.

«Но каков Дембицкий! — подумала Мадзя. — Откуда у него этот иронический и резкий тон? Никогда бы не поверила, что такой тихоня может решиться на подобную вещь».

Здислав все расхаживал по комнате, но речь его стала более внятной.

— Нет, как вам это понравится! Шатается к сестре, черт его знает зачем, а мне, брату, не дает поговорить с ней о своей беде! Через месяц, может, даже через неделю, я буду лежать в темном гробу, посреди холодного костела, один. Вот тогда я никому не помешаю. А он еще сегодня хочет сделать из меня покойника. И ради каких-то глупых правил, по которым неприлично жаловаться, подавляет мою личность, прерывает ход моей мысли, быть может, последней…