Майор шагнул навстречу седой монахине и заявил ей, что Мадзя не останется в монастыре, потому что ей сделал предложение пан Стефан Сольский, внук генерала пехотной бригады.

— Конечно, было бы лучше всего, если бы Мадзя вышла замуж, — ответила мать Аполлония, — но об этом вы уж сами с ней поговорите.

Послали за Мадзей. Она появилась через несколько минут, исхудавшая, в черном платье и белом чепце.

Увидев ее, Дембицкий решил молчать; но майор не растерялся.

— Ну и вид у тебя, милочка! — сказал он. — Прямо огородное пугало. Но не в этом дело. Пан Сольский, — слушай внимательно! — внук моего генерала, просит твоей руки. Мы все согласны.

Мадзя покраснела, потом побледнела. Минуту она помолчала, а затем, прижав руку к сердцу, тихо произнесла:

— Я не пойду замуж.

— Да ты подумай, — перебил ее майор, — ведь твоей руки сам Сольский просит. Внук моего гене…

— Я не могу выйти замуж.

— Проклятие!.. — вскричал майор, свирепо глядя на мать Аполлонию. — Почему ты не можешь выйти замуж?

Мадзя молчала.

— Вижу, — побагровел старик, — девчонку здесь не только свободы лишили, но и язык велят ей держать на привязи. Не откажите в любезности, сударыня, — обратился он к монахине, — сотворите чудо: пусть она объяснит нам, что заставило ее принять такое решение.

— Дитя мое, — сказала мать Аполлония, — объясни же, почему ты не хочешь выйти замуж.

Мадзя посмотрела на мать Аполлонию умоляющим взглядом, но старушка опустила глаза.

— Я непременно должна это сделать? — спросила Мадзя.

— Да.

— Я не могу выйти замуж… — начала Мадзя дрожащим и беззвучным голосом, — я не могу выйти замуж, потому что…

— Ну, почему же? — спросил майор.

— Потому что я принадлежала другому, — закончила Мадзя.

Дембицкий начал искать свою шляпу, доктор устремил на дочь печальный взор, мать Аполлония не поднимала глаз. Только майор не потерял присутствия духа.

— Что это значит: принадлежала другому? Скажи, теперь уж таиться нечего.

— Один знакомый… — заплакала Мадзя, — один знакомый целовал меня!..

Она закрыла лицо руками и отвернулась от своих судей.

— Сколько раз это было? — спросила мать Аполлония.

— Один раз, но… очень долго…

— Как долго?

— Минут пять… а может, десять…

— Не может этого быть, — пробормотал Дембицкий. — Столько времени не дышать…

— Эх, и глупенькая же ты, девочка! — вздохнул майор. — Чтобы у пана Сольского был еще один повод ревновать тебя, дай-ка я…

Он обнял Мадзю и поцеловал в обе щечки, мокрые от слез.

— Теперь беги на площадь, — сказал он, — и вели трубить, что я целовал тебя. Дитя мое, да если бы на небе стали записывать, сколько раз мы целуем красивых девушек, нам бы никогда не видеть солнца… Такие тучи собрались бы из этих записей.

— Можешь идти, Мадзя, — сказала мать Аполлония.

Мадзя исчезла за дверью.

— Что ж, сударыня, — снова заговорил майор, — девочку вы отправили, а мы так ничего и не знаем…

— Я уважаю вашу старость, — начала монахиня, — но…

— Во-первых, нечего уважать мою старость, еще неизвестно, кто из нас старше. Во-вторых…

— А во-вторых, — решительно перебила его мать Аполлония, — только один из нас может остаться в комнате: вы или я!

Майор остолбенел, однако тут же нашелся.

— Ну, не говорил ли я вам, — обратился он к Дембицкому, — что стоит мне только рот раскрыть при бабах, как они тотчас выпроваживают меня за дверь?

Он выбежал во двор и начал набивать огромную трубку, которую все это время прятал под пальто.

— Приношу глубокие извинения за моего друга, — смущенно заговорил доктор. — Старый что малый!

— Ничего, сударь! — сказала с улыбкой монахиня. — Нам приходится видеть больных и похуже…

— Итак, с чем же мы уходим? — спросил Дембицкий, глядя на доктора и на монахиню.

Мать Аполлония пожала плечами.

— Вы сами слышали, — ответила она. — Думаю, что прежде всего надо дать бедной девочке успокоиться.

— И я того же мнения.

— Кроме того, — прибавила она, — следует, я думаю, рассказать пану Сольскому о нашем сегодняшнем разговоре.

— Пожалуй, что и так, — согласился пан Дембицкий.

Они попрощались со старушкой и вышли к майору, который заглядывал в окно приемной.

В пять часов вечера Сольский был уже в приемной и с нетерпением ожидал мать Аполлонию.

Когда монахиня вышла в приемную, он назвался и попросил разрешения повидаться с панной Бжеской.

— Простите, сударь, — сказала старушка, — но Мадзя так расстроена, что сейчас мне даже не хотелось бы говорить ей о вашем посещении.

— Когда же? — спросил Сольский, пытаясь овладеть собой.

— Я скажу ей об этом через несколько дней.

— Стало быть, мы сможем увидеться только через несколько дней?

Монахиня нахмурилась: ей не понравилась такая настойчивость.

— Увидеться? — повторила она. — Это, пожалуй, еще не скоро…

— Вам, если не ошибаюсь, известны мои намерения?

— Да, известны, и я от души желаю вам успеха. А потому послушайтесь моего совета…

— Я слушаю вас.

— Прежде всего дайте бедной девочке снова обрести душевное равновесие, которое она потеряла. Пусть она успокоится, окрепнет…

— Когда же, как вы думаете?.. — спросил он с мольбой в голосе.

— Через несколько месяцев она, может, и успокоится, если… не случится ничего нового…

— Сударыня, — воскликнул Сольский, протягивая монахине руку, — как вы думаете, могу я надеяться, что панна Магдалена когда-нибудь отдаст мне свое сердце?

Старушка строго на него посмотрела.

— Один только бог это знает, — ответила она.

Роман печатался в газете «Курьер цодзенны» («Ежедневный курьер») с конца 1890 по 1893 год (до № 281).

«Первоначальное заглавие „Эмансипированная женщина“ („Эмансипантка“) автор совершенно правильно заменил в книжном издании на множественное число, так как ни главная героиня, ни вообще какая-либо другая женщина в романе не могут дать сколько-нибудь правдивый пример движения за эмансипацию, и только все вместе, захваченные в той или другой степени этим движением, они дают красочную картину, представляющую в уменьшенном виде, иногда с задором карикатуриста, стремление современных женщин к независимости», — писал в 1894 году известный польский критик и историк литературы современник Пруса Петр Хмелевский.

Время действия романа — 70-е годы, хотя многие образы и эпизоды характерны скорее для 90-х годов. Именно в 70-е годы в польской прессе шли особенно оживленные дискуссии об эмансипации женщин.

Женский вопрос был выдвинут самой польской действительностью. После январского восстания 1863 года и аграрной реформы 1864 года началось разорение мелкой и части средней шляхты, значительное число семей осталось без мужчин в результате репрессий царского правительства после разгрома восстания, и многие женщины оказались вынужденными зарабатывать себе на жизнь и даже содержать семьи.

Часть буржуазной прессы, главным образом органы позитивистов «Пшеглёнд тыгоднёвы», «Нива» и др., начали борьбу за право женщин на труд, за равноправие женщин в области образования и за допуск их в университеты, за уравнение в гражданских правах. В этой борьбе приняли активное участие Элиза Ожешко, Александр Свентоховский, Юзефа Добишевская, Анастазия Дзедушицкая и другие писатели и публицисты. Голосам позитивистов противостояли выступления публицистов из лагеря консерваторов, которые утверждали, что единственный удел женщины — это дом, семья, дети, что женщина, стремящаяся к чему-то другому — это «явление аномальное».

Дискуссия, продолжавшаяся и в 80-е годы, вновь усиливается в 90-е годы в связи с ухудшением положения трудящейся женщины в результате экономического кризиса.

Принял участие в полемике по женскому вопросу и Болеслав Прус. В своих еженедельных фельетонах 70—90-х годов он неоднократно пишет о положении женщин в обществе, женском труде, о всевозможных учреждениях для женщин и т.д. С большим уважением пишет Прус о тех «женщинах, которые вместо того, чтобы надеяться на мужа или жить на чужих хлебах, своим трудом обеспечивают независимое положение себе, своим семьям, а иногда и мужьям».