— Враги — плохие судьи, — заметил отец.

— Пусть судят друзья! Пусть придут ксендз, Ментлевич и даже этот старый чудак, который, несмотря на свои восемьдесят лет…

— Майору еще нет восьмидесяти, — прервал доктор жену.

Та повернулась и выбежала в кухню.

В четыре часа пополудни начали сходиться гости, приглашенные на совет. Первым явился пан Ментлевич в новом костюме в полоску и таком широком воротничке, что концы его упирались в ключицы. Затем пришел майор с двумя кисетами табаку, точно он собрался в дальнюю дорогу, и седой ксендз, которому дружески подмигнула докторша; потирая руки, старик тоже подмигнул ей в ответ. Наконец явилась и панна Цецилия. Запыхавшись, она упала на стул в комнатке Мадзи и стала умолять пани Бжескую разрешить ей не ходить в сад, где собралось столько мужчин. Но докторша взяла ее за руку, увлекла в беседку и бледную, как полотно, усадила напротив майора.

— Майор, будьте сегодня осторожны, — шепнула старику пани Бжеская.

— Вы только меня не учите, — проворчал майор, с яростью доставая проволоку для своей трубки, кремень, губку и пачку серных спичек с цветными головками.

У Бжеских полдник всегда бывал хорош, а сегодня превзошел все ожидания. Никогда еще никто не видывал такого крепкого кофе, такой толстой пенки на сливках и стольких сортов булочек, калачей, сухих и рассыпчатых пирожных, лепешек, обсыпанных маком и сахаром, и все это прямо с пылу.

На стол поставили даже кипящий самовар на случай, если майор захочет чаю, и докторша самолично принесла из буфета бутылку белого арака, чтобы она была под рукой, если майору вздумается вдруг выпить чаю с араком. В кухне и в кладовой, в саду и в беседке раздавался голос докторши, склонявшей во всех падежах: пан майор, пана майора, пану майору…

Бедная панна Цецилия, на которую майор время от времени бросал, по мнению докторши, наглые взгляды, то бледнела, то краснела, посматривая украдкой из-под длинных ресниц на ужасного старика, который во вред ее брату пропагандировал реформаторские пилюли, а у иксиновских детей пользовался славой не то людоеда, не то трубочиста.

Когда докторша налила кофе, майор поглядел на сидевшего рядом с ним Ментлевича и сказал:

— Что это ты вырядился, как мамка? Воротник распялил, прямо пупок видно…

Панна Цецилия невольно шепнула: «Ах!» — а докторша торопливо сказала:

— Не хотите ли, пан майор, калачика? Еще тепленький! Панна Цецилия, намажьте, пожалуйста, булочку пану майору…

Майор, которому так деликатно напомнили о присутствии панны Цецилии, смутился и с неприязнью отвернулся от Ментлевича, по чьей вине он при девушках вымолвил неприличное слово.

Тем временем послушная панна Цецилия начала намазывать маслом булку. Однако она была так смущена, что уронила нож, смяла булку и чуть не опрокинула стаканы с кофе. Чтобы ободрить ее, майор спросил:

— Что же это вы выгоняете своего провизора?

В первую минуту панна Цецилия просто не поверила, что это майор обращается к ней. Сообразив, однако, по взгляду докторши, что это действительно так, она собралась с духом и ответила:

— Да, брат расстается с паном Файковским.

— Первый раз должен признать, что он прав, — сказал майор, чтобы совсем завоевать расположение панны Цецилии. — Такие скандалы устраивать в семейном доме!

— Брат говорил, что пан Файковский не может работать в аптеке, потому что он лунатик.

— Неужели? — воскликнула Мадзя. — Он ходит по крышам?

— Представьте себе, позапрошлой ночью он в кухню, на второй этаж, пробрался через окно по карнизу.

— Какое счастье, что он не попал к вам! — вздохнула с облегчением Мадзя.

— Мадзя! — сказала докторша.

— Я, — продолжала панна Цецилия, — умерла бы со страху. Ведь кричать было бы нельзя, он проснулся бы и упал.

— Принеси-ка нам, Мадзя, шахматы, — попросил майор. Он торжествующе посмотрел на докторшу, которая готова была обнять его за такт и находчивость.

— А может, сегодня вы не будете играть? — сказала докторша, когда Мадзя вернулась с шахматами. — Нам ведь надо посоветоваться.

— Не будем же мы советоваться ночь напролет, — проворчал майор. — Мы ведь не лунатики.

Все это время пан Ментлевич краснел, как барышня. Его смущал и случай с паном Файковским, и собственный воротничок, который решительно показался ему слишком широким. Гирлянду на шее из крапивы и чертополоха предпочел бы сейчас несчастный Ментлевич этому подлому воротничку. Всякий раз, когда на него смотрела одна из барышень, он вспоминал о той части своего тела, которую с такой грубой откровенностью назвал майор.

Когда убрали со стола и майор принялся набивать трубку табаком из своего шитого кисета, докторша, вздыхая, спросила:

— Что вы думаете, пан майор, о новом капризе Мадзи? Надоел ей пансион, хочет ехать в Варшаву.

— Силком ее не удержишь, — ответил майор.

— Однако же родительская власть… — вмешался ксендз.

— Панне Магдалене и думать об этом нельзя, — подхватил Ментлевич. — Весь город удивлен, начальник земской стражи говорил мне, что это просто ни на что не похоже, и сам уездный начальник прекратил прием, когда узнал об этом. Он расхаживал по кабинету, заложив руки за спину, и все говорил про себя: «Так! так!..»

— Слышишь, Мадзя, — подняв вверх палец, произнесла докторша.

— Жаль, что вы сразу не пригласили начальника земской стражи, если он должен решать вопрос о будущности Мадзи, — проворчал майор.

— Но общественное мнение, пан майор! — воскликнул Ментлевич.

— Она почти заключила условия, — вставила докторша.

— Повиновение родителям — святой долг детей, — прибавил ксендз.

— Почему ты не хочешь открывать пансион? — спросил майор у Мадзи.

— Дело в том, пан майор, — начала Мадзя, — что у здешнего учителя жена, пятеро детей и бабушка. А жалованья он получает сто пятьдесят рублей в год…

— Короче, — остановил ее майор.

— Я коротко говорю. Двадцать рублей в месяц учитель подрабатывает частными уроками. Но, пан майор, его ученицы хотят теперь перейти ко мне, и учитель теряет свои двадцать рублей в месяц, он вынужден поэтому отослать жену с тремя детьми в деревню.

— Ну, а ты почему хочешь уехать? — допытывался майор. — У тебя-то есть ученицы…

— Да…

— Так открывай пансион.

— Я не могу разрушать жизнь учителя, не могу отрывать детей от матери и отца. Разве это будет справедливо, если после стольких лет работы человек пропадет…

— Бжозовский не был так щепетилен с твоим отцом, — прервала Мадзю докторша.

— Может, у доктора Бжозовского не было другого места. А мне предлагают прекрасные условия в Варшаве.

— Панна Цецилия, скажите же вы что-нибудь! — воскликнула докторша. — Ведь вы имеете право не освободить Мадзю от слова, которое она вам дала.

— Один бог знает, чего мне это стоит, — тихо ответила панна Цецилия. — Но побуждения панны Магдалены настолько благородны…

— А как отец? Хотел бы я знать, что он об этом думает, — сказал ксендз.

— Вы обидите весь город, всю… — начал Ментлевич.

— Ты что, отец ей? — оборвал его майор.

— Мне сказать нечего, — проговорил доктор. — Тяжело, что она уезжает, но меня радуют ее побуждения. Надо думать не только о своих интересах…

— Милый доктор, — возразил майор, — если бы каждый солдат думал о шкуре своего соседа, а то и неприятеля, нечего сказать, хороша была бы армия! Каждый должен думать о себе!

— Слышишь, Мадзя? — сказала докторша, бросив на майора благодарный взгляд.

— В конце концов, — снова заговорил Ментлевич, — если панна Магдалена хочет возместить учителю потери, она может давать ему от каждой ученицы определенный процент…

— Как ты Эйзенману, чтобы он тебе не мешал, — прибавил майор.

— Послушайте, что я вам скажу, — взволнованным голосом начала докторша. — Муж у меня такой, что я уже не решилась бы ограничивать свободу наших детей, если бы речь шла только о свободе. Но что ждет Мадзю в Варшаве? Она будет учительницей год, два, десять лет, а потом?.. Умрем мы, так детям, кроме старого дома и нескольких моргов земли, ничего не оставим. Что она тогда будет делать?