Сын заключил ее в объятия и старался успокоить поцелуями. Он посидел еще около часа и оставил мать немного повеселевшей.

Однако, уходя от нее, он думал:

«Странное дело: иногда мне кажется, что мать стала другим, действительно чужим человеком. Как эти женщины переменчивы! Даже матери. И все из-за денег! Хоть бы уж Эля, черт побери, вышла замуж, что ли!»

Спустя несколько дней, в полдень, пан Казимеж, одетый по дорожному, прощался с матерью. Между ними чувствовалась какая-то натянутость, недоговоренность.

Это было естественно: пан Казимеж с беспокойством ждал, когда мать вручит ему деньги, а в душу матери уже закрадывалось сомнение в том, употребит ли на дело сын эти деньги. Мать уже не доверяла ему.

— Итак, сегодня ты уезжаешь, — сказала она, глядя сыну прямо в глаза.

— Через час, — ответил он. — Сегодня мы с молодым Гольдвассером уезжаем к нему в деревню, а оттуда в Берлин. Их имение, Злоте Воды, лежит верстах в двух от станции.

Пани Ляттер прислушивалась не столько к речам сына, сколько к самому тону их. Так механик прислушивается к гулу машины, чтобы узнать, что в ней испортилось.

— С Гольдвассером? — переспросила она, выходя из задумчивости. — Ты ведь должен был ехать с графом Тучинским. Откуда взялся этот Гольдвассер?

Этот вопрос рассердил пана Казимежа, однако он постарался не подать виду.

— Вы допрашиваете меня, мама, так, точно не доверяете мне, — проговорил он. — С Тучинским мы встретимся в Берлине, а с Гольдвассером я еду потому, что он мне нужен. Прежде всего я куплю у его отца аккредитив, потому что с такими деньгами путешествовать опасно.

— Это хорошо, что ты купишь аккредитив, но к чему тебе эти новые связи?

Пан Казимеж весело рассмеялся и начал целовать пани Ляттер.

— Ах! — воскликнул он. — В вас, мамочка, все еще живет шляхтянка! С графами вы миритесь, а связи с банкирами вас коробят. Меж тем для меня и графы и банкиры лишь средства для достижения цели. Аристократия даст мне славу, банкиры дадут доходы, но настоящее положение дадут мне только массы, демократия. Там мои идеалы, тут — ступени, ведущие к ним.

Пани Ляттер посмотрела на него с удивлением.

«Неужели он, — подумала мать, — и в самом деле к чему-то стремится? У него есть цель, планы, энергия, и уж конечно он никак не ниже Котовского».

Сердце ее затрепетало. Она поцеловала сына в лоб и прошептала:

— Сын мой, дорогое мое дитя! Когда я слушаю тебя, я не могу не верить тебе и не любить тебя. Ах, если бы все-таки ты, не таясь, рассказал мне обо всем.

— Извольте. Что вы хотите знать?

— Есть ли… есть ли у тебя какие-нибудь обязательства по отношению к Иоанне?

Пан Казимеж со смехом поднял руки.

— Ха-ха-ха! У меня по отношению к Иоасе? Но ведь она сейчас кружит голову старику, у которого доходный дом, ему-то, а вовсе не мне, она хочет навязать обязательства!

Пани Ляттер смутилась, но и обрадовалась.

— А теперь скажи, только откровенно: есть у тебя долги?

— Ну, у кого же их нет! — возразил он. — Есть и у меня небольшие, но я их сегодня же отдам.

— Ты был должен Згерскому?

— Что? — в замешательстве воскликнул пан Казимеж. — Так эта скотина сказал вам.

— Не говори так о нем, — прервала пани Ляттер сына. — Он ведь сказал мне, что ты вернул все деньги. Но не должен ли ты еще ему или кому-нибудь другому?

— Может, и должен, только, право, не знаю сколько. Так, пустяки.

— Никаких крупных долгов нет? — допытывалась пани Ляттер, пристально глядя на сына. — Я ведь, сынок, всегда боялась, как бы вы не стали делать долги. Если бы ты знал, как они тяготят меня самое…

— У вас, мамочка, есть долги? — удивился пан Казимеж.

— Не будем говорить об этом. Я делаю их по необходимости и возвращаю. Ведь сразу же после основания пансиона мне пришлось выкупить одни векселя, вернуть деньги, взятые в долг, кажется, для того, чтобы промотать их. Ах, Казик, если бы ты знал, в какую трудную минуту свалился на меня этот неожиданный долг! Всего каких-нибудь восемьсот рублей, но чего мне стоило тогда вернуть их. Я думала, пропаду с вами. К счастью, судьба послала мне добрых людей. Но с этих пор я ужасно боюсь неожиданных долгов.

— Уж не пан ли Ляттер устроил вам это, мама? — сурово спросил пан Казимеж. — Кстати, что с ним?

— С ним, наверно, все уже кончено. Не будем говорить о нем, — ответила пани Ляттер. — Ты уж извини меня, Казик! — прибавила она удивительно нежным голосом. — Если уж говорить начистоту, то я, признаться сказать, страшно боялась…

— Чего, мамочка?

— Как бы у тебя не оказалось долгов, которые после твоего отъезда свалились бы на меня.

— Но, мама, мамочка, можно ли подозревать меня в этом?

Пани Ляттер плакала и смеялась.

— Стало быть, я могу не бояться никаких неожиданностей? — проговорила она. — Ты в этом уверен?

— Клянусь, мама! — воскликнул он, падая перед ней на колени. — Есть у меня маленькие грешки, возможно, я слишком много гулял, возможно, слишком много тратил денег. Но долги платить вам за меня не придется, нет, нет!

Пани Ляттер обняла за шею сына, стоявшего перед ней на коленях.

— Тогда поезжай, — проговорила она сквозь слезы. — Поезжай, отличись, покажи людям, на что ты способен. О Казик, если любовь и благословение матери чего-нибудь стоят, ты должен быть счастливейшим человеком в мире, ты не знаешь, как я люблю тебя и сколько благословений…

Голос у нее пресекся, она разрыдалась… Однако она тотчас успокоилась и, видя, как встревожился сын, даже совсем овладела собой.

— Ты уже должен идти? — спросила она.

— Да, мамочка.

— Что ж, ступай, ничего не поделаешь! Вот деньги, — прибавила она, вынимая из письменного стола большой пакет. — Здесь тысяча триста рублей.

Сын снова стал целовать ей руки, губы, глаза.

— Пиши, — говорила она ему, — пиши почаще, как можно чаще. Обо всем. Как твои успехи, как подвигается ученье… Ешь не изысканные, а здоровые блюда, ложись вовремя спать, прачку найди такую, чтобы не рвала белье, и… будь бережлив, Казик, будь бережлив! Ты даже не представляешь себе, ты даже не догадываешься… Но клянусь тебе, я уже больше не могу! Это последние деньги… Прости!

И она снова заплакала.

— Разве наши дела так плохи? — прошептал пан Казимеж.

— Да.

— Но ведь Эля выйдет за Сольского?

— Только на нее и надежда.

Таким был прощальный разговор пани Ляттер с сыном, который вскоре ушел из ее дома.

После отъезда сына пани Ляттер впала в апатию: она не показывалась в пансионе, не выходила из своей квартиры, все сидела за письменным столом, подперев рукою голову, или ложилась на диван и смотрела в потолок.

Меж тем приближалась пасха. Воспитанницам надо было устроить говенье, провожать их к исповеди и причастию, составлять табели за четверть. Раньше в подобных случаях пани Ляттер была очень деятельна, теперь же она почти совсем отстранилась от дел. Панна Говард замещала ее в пансионе, панна Марта по хозяйству, Мадзя в канцелярии.

Однажды Мадзя зашла к начальнице, чтобы выяснить, как быть с говеньем; вспомнив, что на следующий день воспитанницы уже должны говеть, она сказала:

— В помощь законоучителю вы, наверно, пригласите отца Феликса и отца Габриэля?

— Хорошо.

— Вы напишете им?

— Письма? Напиши сама.

Через полчаса Мадзя принесла на подпись готовые письма. Пани Ляттер лежала на диване, глядя в потолок, и нехотя поднялась к письменному столу. Мадзя со страхом смотрела на нее; заметив это, пани Ляттер отложила перо и заговорила спокойным, порой насмешливым тоном:

— Вот видишь, какова она, эта женская независимость. Ведь я была независимой еще тогда, когда панне Говард и во сне не снились ни верховая езда, ни свободная любовь. Вот видишь! Воспитала детей, и нет их у меня. Сколько лет работала самостоятельно, чтобы сегодня сказать себе, что нет у меня даже минуты отдыха!