— Но что поделаешь, если это действительно так? К тому же инстинкт самосохранения полезен для сохранения вида. Человеку здоровому он дает возможность обдумывать далеко идущие планы, которые осуществляют другие, а больному и умирающему услаждает предсмертные часы.

— Вот-вот! — подхватил Дембицкий. — Стало быть, бог ли, природа ли, во всяком случае, какая-то высшая сила, благодаря которой мы существуем, придумала целый ряд трансцендентных бредней для того, чтобы вы не скучали и не расстраивались в последние минуты своей жизни? Полное смешение понятий. Ведь для вас, материалистов, природа — это сама истина, она никогда не обманывает. На поверку же выходит, что в одном случае она все-таки лжет: когда наделяет человека чувством отвращения к смерти! А я, простите, представляю себе все иначе. Отвращение к смерти свидетельствует лишь о том, что между душой и смертью существует глубокая дисгармония. Рыба, вынутая из воды, или птица, погруженная в воду, бьются в тревоге, так же как человек, когда он думает о небытии. Иначе говоря, небытие — это яд для души. Размышляя о небытии, вы пьете этот яд и поэтому тревожитесь и безумствуете; я же верю не в небытие, а в жизнь и поэтому смеюсь над смертью. Вы больны, а я в моральном отношении здоров.

Дембицкий встал и начал искать шляпу. На улице уже стемнело.

— Вы уходите? — воскликнула Мадзя, хватая его за руку.

— Я устал, — ответил Дембицкий своим обычным голосом. Ораторский пыл у него охладел, и перед Мадзей стоял просто старый, больной человек.

— Послушайте, — обратился к старику Бжеский, — поедемте со мной в гостиницу ужинать — я ставлю бутылку шампанского. Знаешь, Мадзенька, у меня с собой три тысячи, да на двадцать тысяч я застрахован. Все это останется вам…

— Опять ты за свое! — перебила его сестра. — Вот видите, пан Дембицкий, пока вы говорили, он даже повеселел, а сейчас, когда вы собрались уходить…

— Ну, и разделали же вы меня, ну, и разделали! — весело сказал Бжеский. — Но, должен признаться, микстура подействовала.

— Что, обратились в новую веру? — с полуулыбкой спросил Дембицкий.

— Ну, до этого дело не дойдет. Но вы справедливо заметили, что перед смертью я могу сойти с ума, и это меня отрезвило. Не удивляйтесь: ведь уже несколько недель я нахожусь в одиночестве, и мысль о смерти ни на минуту не покидает меня. А человек, что ни говори, — стадное животное и не может без конца думать об одном и том же.

— Здись, — воскликнула Мадзя, — клянусь тебе, ты поправишься! Правда, пан Дембицкий, у него нет никакой чахотки?

— Очень может быть.

— Ах, если бы это было так, если бы он захотел лечиться и начал рассуждать, как вы, я бы тогда, знаете что? Я бы вышла за вас замуж! — с жаром произнесла Мадзя.

— Дело не стоит хлопот, — ответил Дембицкий. — А захотите выйти замуж, я посватаю вам одного хорошего человека.

— Никогда! — тихо прошептала Мадзя, и на лице ее изобразилась такая печаль, что старик решил впредь не касаться этой темы.

Он попрощался с сестрой и братом и вышел, пообещав прийти в Европейскую гостиницу, где остановился Здислав. Когда старик был уже на лестнице, Мадзя выбежала вслед за ним и, крепко сжав его руку, шепотом спросила:

— Что вы думаете о Здиславе?

— Кажется, он действительно тяжело болен.

— Но ведь он ходит, говорит…

Дембицкий пожал плечами и начал медленно спускаться с лестницы.

Когда Мадзя вернулась в комнату, брат с возмущением набросился на нее:

— Ты просто смешна со своими коридорными секретами! Я знаю, ты спрашивала о моем здоровье. Но что бы ни ответил тебе твой философ, меня он не разуверит. Я обречен, и все напрасно. Дни мои сочтены. И все-таки старик оказал мне большую услугу. Теперь остаток дней я смогу заполнить размышлениями об его вере в будущую жизнь. Счастливый человек, идеалист, оптимист! Мы, нынешнее поколение, не можем быть такими.

— Стало быть, ты не веришь тому, что он говорил? — с удивлением спросила Мадзя.

— Дитя мое, все это старые гипотезы, а не доказательства и, тем более, не факты. Верить же следует не словам, а только фактам.

— Знаешь что, Здислав, — сказала вдруг Мадзя. — Я дам телеграмму отцу, что ты здесь.

Брат схватил ее за руку.

— Боже тебя упаси! — рассвирепел он. — Я и за границу-то бегу, чтобы не встретиться со стариками!

— Тогда я поеду с тобой. Деньги у меня есть…

— Не по-е-дешь! — отчеканил брат. — Дайте же мне хоть умереть так, как мне нравится. Не нужны мне прощания, слезы, разговоры.

— Здислав!

— Послушай, Мадзя, давай раз навсегда с этим покончим. Если ты сообщишь отцу и матери, если кто-нибудь из них приедет сюда или ты увяжешься за мной, клянусь тебе, я приму яд. Поняла?

Мадзя тихо заплакала.

— Можешь утешать меня, как хочешь, — с раздражением продолжал Здислав, — приводи Дембицкого, делай со мной что угодно, но никаких докторов, никаких нежностей! Я очень долго жил без вас, и смерть у вас на глазах была бы для меня пыткой!

— Что же это, мы должны бросить тебя?

— Да, и ты в первую очередь.

— Ах, что ты говоришь! — воскликнула Мадзя, целуя брату руки.

— Довольно, прошу тебя! Не мучь меня своими слезами, не то я… выброшусь в окно. Я ведь сказал тебе, чего я хочу и на что вы можете толкнуть меня своими телячьими нежностями. А сейчас, если хочешь, отвези меня в гостиницу.

Глаза его блуждали, он задыхался от ярости. Мадзя поняла, что спорить бесполезно. Она утерла слезы, оделась, сдерживая рыдания, помогла брату набросить пальто и повезла его в гостиницу.

Всю дорогу Здислав сердился. Когда они вошли в номер, он взял зеркало и начал рассматривать свой язык, затем пощупал пульс и, вынув из чемодана термометр, сунул его под мышку.

— Не верится, что ты действительно тяжело болен, — сказала Мадзя. — Как это случилось?

— Простудился, схватил воспаление легких, запустил болезнь, и теперь — конец.

— А мы думали, что ты совсем выздоровел.

— И я сначала так думал. А потом уже не было смысла беспокоить вас. Все равно вы бы не помогли.

Он сидел, уставившись глазами в потолок, дрожал от возбуждения и поминутно щупал пульс. Чтобы хоть как-нибудь отвлечь брата от мыслей, которые, как стая воронья, носились над его головой, Мадзя начала рассказывать о том, как она жила эти два года. Для нее это была настоящая исповедь, но брат плохо ее слушал. А когда она спросила Здислава, что он о ней думает, тот ответил:

— Дорогая моя, разве человек, стоящий на краю могилы, может думать о чем-нибудь, кроме могилы? Все остальное — чепуха!

— И ты говоришь это после всего, что слышал от Дембицкого?

— Слова! — ответил он.

Они оба умолкли. Он воспаленным взором смотрел на свечу, Мадзя кусала губы, чтобы не разрыдаться.

Около полуночи Мадзя спросила брата, не хочет ли он спать.

— Ах, оставь! — отмахнулся он. — Разве я сплю по ночам? Боюсь, чтобы смерть не застигла меня врасплох. Днем дремлю немножко, потому что среди шума чувствую себя в большей безопасности.

— А ты, миленький, ляг сейчас, — сказала Мадзя, опускаясь перед ним на колени.

— Ты что, в своем уме? Я никогда теперь не ложусь, ведь меня может задушить кровь.

— А сегодня попробуй! Ведь я с тобой! Не болезнь тебя изнуряет, а бессонница и неправильный образ жизни. Если бы ты каждую ночь спал в постели, в удобном положении, ты бы убедился, что не так уж тяжело болен.

Она сжимала его горячую и влажную руку. Здислав задумался.

— Да, не худо бы поспать в постели. Но боюсь…

— А ты попробуй! Я уложу подушки повыше, будешь спать, как в кресле.

Бжеский посмотрел на кровать.

— Я бы попробовал… Ну, а вдруг я умру у тебя на руках?

— Не бойся, миленький. Я буду смотреть за тобой. Подложу тебе руки под спину и, если замечу, что тебе неудобно, подниму тебя.

Бжеский улыбнулся, подошел к кровати и сел. Попробовал откинуться на подушки, но испугался. Тогда Мадзя усадила его на середину кровати и начала осторожно укладывать его ноги на постель.