— Бронислав, — подсказала Мадзя.

— Вот-вот, Бронислав. Так он сказал, что застрелится, если отец не попросит от его имени руки какой-то девицы.

— Может быть, Элены? — спросила Мадзя.

— Совершенно верно. Пани Коркович в отчаянии, она даже на тебя в претензии.

— За что?

— А я почем знаю? — ответила панна Евфемия. — Она все подробно объясняла маме, но Ментлевич не отходит от меня ни на шаг и не дает мне принять участие в разговоре. Ах, да, Мадзя, милая, у меня к тебе просьба.

— Я слушаю.

— Золотая моя, не можешь ли ты устроить Ментлевичу приличное место на сахарном заводе? Кое-какие доходы у него, конечно, есть, но не большие и не очень надежные. А главное, в Иксинове мы так далеко от Варшавы и… и от вас.

— Как же я могу устроить пану Ментлевичу место? — с легким раздражением спросила Мадзя.

Панна Евфемия обиженно взглянула на нее.

— Но ведь ты выхлопотала место Файковскому, Цецилии и еще кому-то!

— Это было случайно, — сказала Мадзя.

— Ах, вот как! — с достоинством произнесла панна Евфемия. — Никогда не думала, что ты откажешь мне в таком пустяке. Мы могли бы быть вместе. Но ты, видно, не расположена поддерживать с нами прежние дружеские отношения. Да, счастье меняет людей! Впрочем, не будем говорить об этом. У меня тоже есть гордость, и я скорее умру, чем стану навязываться.

Мадзя сжала губы, болтовня панны Евфемии причиняла ей почти физическую боль. Да и гостья заметила, что ее присутствие не очень приятно хозяйке, и, посидев еще несколько минут, попрощалась с Мадзей, едва сдерживая негодование.

— Боже, помоги мне вырваться отсюда! — прошептала Мадзя после ее ухода.

Бедняжке казалось, что из водоворота бурных сомнений ее бросило в болото интриг и зависти.

«Вот и в Иксинов докатились сплетни, будто я — невеста Сольского, — в отчаянии думала Мадзя. — Надо бежать отсюда, бежать поскорее».

Но, вспомнив, что об этом придется говорить с Адой и объяснять причины ухода, Мадзя опять струсила. Силы ее истощились, она, как листок на воде, плыла по воле волн.

На следующий день Мадзя с утра не видела Аду, а когда в первом часу пришла из пансиона, горничная подала ей записку от пани Габриэли с приглашением зайти на минутку побеседовать.

Мадзю бросило в жар, потом в холод. Она была уверена, что речь пойдет о сплетнях, касающихся ее и пана Сольского, и что сегодня все будет кончено. Мадзя поднялась наверх с тяжелым сердцем, но готовая на все.

Тетушка Габриэля сидела с той самой престарелой дамой, которая на пасху с кисло-сладкой миной журила Мадзю за то, что Ада отказалась участвовать в благотворительном сборе. Старуха была в черном шерстяном платье и поздоровалась с Мадзей очень торжественно. Зато тетушке Габриэле почему-то вздумалось поцеловать Мадзю в лоб холодными, как мрамор, губами.

Мадзя села напротив обеих дам, как подсудимый напротив судей.

— Мы хотели… — начала тетушка Габриэля.

— То есть, я просила… — перебила ее старуха.

— Да, да, — поправилась пани Габриэля, — графиня хотела поговорить с вами по одному деликатному вопросу.

У Мадзи потемнело в глазах, но она быстро оправилась от смущения. Старуха впилась в нее круглыми глазками и, теребя свое черное платье, медленно заговорила:

— Вы знакомы с панной Эленой… Эленой…

— Норской, — подсказала тетушка Габриэля.

— Да, да, Норской, — продолжала старуха. — Вам известно о ее отношениях с нашим Стефаном?

— Да, — прошептала Мадзя.

— И вы, наверно, слышали, что родственники Стефана, особенно я, не желаем, чтобы он, Сольский, женился на… панне Норской.

Мадзя молчала.

— Так вот, милая моя, — сказала старуха несколько мягче, — я чувствую, что должна оправдаться перед вами и объяснить, почему я была против того, чтобы панна Норская вошла в нашу семью.

— Вы хотите, чтобы я передала ей ваши слова? — с беспокойством спросила Мадзя, не понимая цели такого необычного признания.

— Мне это совершенно безразлично. Я знаю эту девицу только по фотографиям… и по ее репутации, — возразила старуха. — Я только хочу оправдаться перед вами…

— Чтобы у вас, дорогое дитя, не создалось ложного мнения об отношениях в нашей семье, — вмешалась тетушка Габриэля.

Мадзю словно озарило, на минуту ей показалось, что у этих старух, пожалуй, вовсе нет враждебных намерений. Но свет быстро погас, и душа Мадзи погрузилась в еще более глубокий мрак. Девушка ничего не понимала, ровно ничего. Что надо от нее этим дамам? Более того, она испугалась, что они наслушались сплетен и могут, чего доброго, оскорбить ее.

— Если позволите, — сказала старуха, и ее синеватые губы задергались, а пальцы еще проворней затеребили шерстяное платье, — если позволите, я буду с вами откровенна. По моему убеждению, откровенность должна быть основой отношений между людьми.

— Разумеется, ваше сиятельство, — согласилась Мадзя, смело глядя в круглые глазки, леденившие ей сердце.

— Стефан, — продолжала дама, — завидная партия. Даже если бы у него не было имени и состояния, он все равно был бы принят в обществе и мог бы найти себе невесту в нашем кругу. Ведь мы тоже ценим ум и сердце, которые, увы, теперь столь редки. Так вот, панна Магдалена, если Стефан пользовался бы нашим уважением, даже будучи человеком бедным и неизвестным, если даже тогда он имел бы право искать себе жену в соответствующем кругу, то вы не должны удивляться, панна Магдалена, что для такого, каков он сейчас, мы хотели бы найти девушку незаурядную…

— Состояние не имеет значения, — вставила пани Габриэля.

— Не говори так, Габриэля, не следует никого вводить в заблуждение, даже из вежливости, — возразила старуха. — Состояние, имя и связи имеют очень большое значение. Итак, если у женщины, избранной Сольским, нет этих преимуществ, она должна возместить их личными достоинствами: умом, сердцем, и главное, любовью и преданностью…

— Поэтому девушка, которая обладает ими… — вмешалась пани Габриэля.

— Но панна Норская не обладает ими. Насколько мне известно, это эгоистка, которая пускает в ход свою красоту и кокетство, чтобы добиться успеха в свете. Ведь ты, Габриэля, сама мне говорила, что она, уже после помолвки со Стефаном, кокетничала с другими мужчинами. Это вообще неприлично, а тогда было просто недостойно.

— Ох! — вздохнула пани Габриэля.

— Я кончаю, — сказала старуха, пристально глядя на Мадзю, и ее синие губы задергались еще сильней. — Я была против этой… панны Элены не только потому, что у нее нет имени и состояния, но и потому, что она не любит Стефана, а любит только себя. Жена, которую Стефан взял бы при таких условиях, была бы обязана ему всем, а значит, должна была бы для него пожертвовать всем. Всем, даже собственной семьей! Только такую женщину мы могли бы принять.

— Ну, это чересчур жестоко, — запротестовала пани Габриэля. — Стефан не стал бы на этом настаивать.

— Но мы можем настаивать, — энергично возразила старуха. — Мы были бы вправе принимать у себя пани Элену Сольскую и не принимать ее брата, отчима и матери, будь она жива.

Мадзе было непонятно, зачем ей говорят все это. Но она чувствовала, догадывалась, что за этими речами кроется желание оскорбить ее, и в ее кроткой душе закипел гнев.

— Итак, одобряете ли вы мои соображения, которые… — спросила старуха.

— Одобряю, ваше сиятельство! — перебила ее Мадзя. — В свое время я советовала Эленке выйти замуж за пана Сольского. Мне казалось, что это будет счастьем для них обоих. Но если бы сегодня я имела право говорить с ней об этом, я бы сказала ей: «Послушай, Эленка, для бедной девушки лучше смерть, чем блестящая партия. Последнего человека, когда он лежит в гробу, окружают почетом, а здесь… ты встретишь одно презрение».

Мадзя встала и поклонилась обеим дамам. Старуха с беспокойством посмотрела на нее, а тетушка Габриэля закричала:

— Вы нас не поняли, панна Магдалена! Моя кузина вовсе не…

— О, разумеется, — подтвердила Мадзя и вышла.