Дружба с Сольскими, особенно на первых порах, усилила восторженность Мадзи. Ада казалась ей тоскующим ангелом, а пан Стефан — гением добра, который не осчастливил пока всех страждущих и не переженил всех влюбленных лишь потому, что еще не достроил сахарный завод. Но в ту минуту, когда на его заводе будет отлита первая сахарная голова, на земле, разумеется, высохнет последняя слеза.

Со временем вера Мадзи в могущество Сольских и в их любовь к человечеству стала ослабевать. Но картина мира, запечатленная в ее душе, осталась в общих чертах прежней: в вышине хоры ангелов, внизу молящаяся толпа, там и тут страдающие или не очень добрые люди, ниспосланные для того, чтобы было кого утешать и кому прощать.

Созревание души, мечтательной и полной сострадания, было прервано так грубо, что это можно было бы сравнить с убийством. С Мадзей приключилось то же, что с путником, который идет, погруженный в свои мысли, и вдруг чувствует, что на него раз за разом обрушиваются удары топора… А когда, весь залитый кровью, он пошатывается, на бедную его голову сыплются новые удары.

В тот вечер, у Арнольдов, пану Казимежу вздумалось изложить Мадзе свою собственную философскую систему, которая на деле не была ни системой вообще, ни тем более его собственной. Пан Казимеж говорил так логично и убедительно, а Мадзя так свято верила в его гениальность, что идеальный образ мира в ее подавленной душе покрылся трещинами, как лед перед вскрытием реки. Не успела Мадзя прийти в себя, как на нее свалился второй удар: мистификация с портретом, якобы нарисованным духами.

Так, на протяжении одного часа, в одном и том же зале, произошли два события, прямо противоположные по характеру. Ада Сольская, скептически настроенная ученица Геккеля, уверовала в рисующих духов, а Мадзя с ее наивной верой перестала верить даже в собственную душу.

Небо, сотканное из головок и крылышек ангелов, вмиг исчезло, как театральная декорация, и перед Мадзей открылась пустыня, ужаснее самой могилы. Погасло сияние, озарявшее землю, весь мир окутался черным покровом, на фоне которого еще ярче запылали огни человеческих страданий.

С этой минуты душа Мадзи уподобилась разбитому зеркалу: все отражалось в ней в чудовищно искаженных образах, и они множились и разрастались с каждым новым потрясением. Ада в глазах Мадзи была теперь не скорбным ангелом, а скучающей знатной дамой, которая вчера забавлялась женским союзом, третьего дня — ею, Мадзей, а сегодня уже увлекается духами. Пан Стефан из доброго гения превратился во взбалмошного богача, который не только не намерен пристраивать на свой завод неудачников, но и не терпит ни малейшего противоречия своей минутной прихоти.

Светоч духа для Мадзи померк, хуже того, растворился в небытии. Осталась только земля, окутанная мраком, а на ней — толпа людей, страдающих неизвестно за что.

Но человеку необходима цель в жизни, он должен к чему-то стремиться, и Мадзя со всей энергией отчаяния ухватилась за модный призыв: трудиться для будущих поколений.

«Пусть нам худо, зато хоть им будет хорошо, — думала она. — У нас либо нет средств для того, чтобы жить полной жизнью, либо мы отравлены ложными предрассудками; так пусть хоть потомки наши найдут средства, которых нет у нас, пусть хоть им не мешают жить предрассудки».

Но не успела еще эта мысль созреть в душе Мадзи, как по странной случайности ее невольно опроверг Дембицкий своим фантастическим рассказом о потопе. И снова перед девушкой встал вопрос: чего стоит человечество вместе с шаткими своими принципами? Не напоминает ли оно лесной муравейник, которому грозит уничтожением пробегающий зверь или обломившаяся сухая ветвь?

Ни одного из прежних идеалов не осталось у Мадзи: исчезли небо, земля, вера в героев, молитва. Душа девушки была разбита, истерзана, и чтобы залечить эти раны, требовалось время. Мадзя становилась все раздражительней, у нее даже появились признаки эгоизма, свойственного людям страдающим, которым безразлично все, кроме их страдания.

Панна Сольская, видя Мадзю в таком душевном смятении, решила, что подруга влюблена в Стефана, и рассердилась на брата. Элена Норская заподозрила Мадзю в любви к пану Казимежу и, усмехаясь, сказала себе: «Какая глупышка!»

Ни одной из них не пришло в голову, что право терзать человеческие сердца дано не только несчастной любви и что в душе человека может подняться всесокрушающая буря по причинам вовсе не любовного, а скорее метафизического свойства.

Мадзе нужен был отдых, отдых во что бы то ни стало, отдых в уединенном уголке, где она не видела бы ни панны Малиновской, ни учителей пансиона. Отдых в такой глуши, где она не могла бы встретить Маню Левинскую, которая в порыве благодарности упала к ее ногам, где не надо было бы по нескольку раз в день видеть чопорную и надменную тетушку Габриэлю, встревоженные глаза Ады, а главное, пана Стефана. Мадзя чувствовала, что этот человек раздражен, но старается в ее присутствии владеть собой, и терзалась, думая, что, быть может, она-то и есть виновница этого раздражения. Она, но почему? Значит, сплетни дошли и до Сольских!

«Ах, скорей бы каникулы!» — говорила про себя Мадзя.

Вид Сольского становился для нее невыносим. Она начала бояться пана Стефана, как больной боится смерти. Минутами Мадзе казалось, что, доведись ей остаться с ним в комнате наедине, она выскочила бы в окно.

Две-три недели, проведенные в тишине и уединении, могли бы возвратить Мадзе душевное равновесие. Но тишины не было, да и быть не могло. Никто не догадывался о настроении Мадзи, довериться было некому, а житейские волны неумолимо несли ее вперед, навстречу всяким случайностям и пучине. Здоровый, довольный собой человек даже не замечает привычного водоворота жизни, но люди надломленные, попав в него, теряют голову, а несчастливцы тонут.

Как-то в середине июня, в воскресенье, к Мадзе зашла Ада, а через несколько минут — Сольский. Здороваясь с ним, Мадзя опустила глаза и побледнела; пан Стефан внимательно посмотрел на нее.

— У вас неважный вид, панна Магдалена, — сказал он с участием.

— Я немного устала.

— Тогда оставьте пансион! — рассердился Сольский. — Впрочем, — прибавил он уже спокойней, — может, вы действительно устали, хотя иногда я замечаю в вас не только усталость. Мне страшно даже подумать, что вам плохо у нас.

В его голосе звучало такое сожаление, что сердце Мадзи затрепетало.

— Где же мне может быть лучше, — покраснев, прошептала она.

— Так, может, вам нездоровится? — настаивал Сольский. — Нехорошо таиться от нас, панна Магдалена. Что сказали бы ваши родители, узнав, что мы не сумели уберечь вас. Да чего бы стоил, наконец, я сам, — опять рассердился он, — если бы такая дорогая гостья хворала в нашем доме без всякой помощи. Если позволите, Ада сегодня же пригласит доктора Халубинского.

Мадзя удивленно посмотрела на него. Суровый, но страстный тон Сольского произвел на нее впечатление. Казалось, ее недоверчивость вот-вот рассеется.

Внезапно в передней раздался звонок. Сольский выпустил руку Мадзи. Через минуту вошел лакей и подал девушке визитную карточку.

— Господин спрашивают, — сказал он, — угодно ли будет вам принять их.

Взглянув на карточку, Мадзя так смутилась, что Сольские были удивлены. Затем она протянула Аде карточку, на которой огромными буквами значилось «Ментлевич».

— Кто это? — спросила Ада.

— Это мой… то есть моих родителей знакомый, из Иксинова…

— Надо его принять, — сказала Ада.

— Может быть, мы мешаем? — спросил Сольский, собираясь уйти и глядя на Мадзю с тревожным любопытством.

В его разочарованной душе зародилось подозрение.

— Чем же вы можете мне помешать? — возразила Мадзя. — Только заранее прошу извинить, если первое впечатление будет не очень благоприятное. Он человек хороший, но… немного провинциал.

Ада жестом отослала лакея, и через минуту в комнату вошел пан Ментлевич. Как и прежде, волосы у него были коротко острижены, усики торчали; одет он был в парадный костюм и держался развязно.