СОРОКОВЫЕ ГОДЫ (1940–1945) Предчувствие К Земле подходит Марс, планета красноватая. Бубнит военный марш, трезвонит медь набатная. В узле золотой самовар с хозяйкой бежит от войны; на нем отражается Марс и первые вспышки видны. Обвалилась вторая стена, от огня облака порыжели. — Неужели это война? — Прекрати повторять «неужели»! Неопытны первые беженцы, далекие гулы зловещи, а им по дороге мерещатся забытые нужные вещи. Мать перепутала детей, цепляются за юбку двое; они пристали в темноте, когда случилось роковое. А может быть, надо проснуться? Уходит на сбор человек, он думает вскоре вернуться, но знает жена, что навек. На стыке государств стоит дитя без мамы; к нему подходит Марс железными шагами. Волна войны Включаю на волне войны приемник свой… И мне слышны, и мне видны бои у Западной Двины, гул над Москвой… Войной изрытые поля обожжены, орудья тянутся, пыля, и вся контужена земля волной войны. В моей душе — разряд, разряд! Гром батарей… Как поезд, близится снаряд, гудит обвалом Сталинград в душе моей… Трясется в пальцах пулемет… Разряд… разряд… Гастелло огненный полет, и крик Матросова: «Вперед!», и Зои взгляд. Волна контузит, накренит, отбросит в рок, а если встанешь — распрямит, в воронку боя, как магнит, потянет вновь. Не выключай! Все улови! Сумей вместить и губы раненых в крови, и шепот медсестры: — Живи! — и просьбу: — Пить! Но я тревожусь: слышу все ль в разрядах гроз, персты свои влагая в боль, губами осязая соль прощальных слез? В печах Майданека, в золе тел и берез, в могилах с братьями в земле, на хирургическом столе, ловя наркоз? И не приемник — вся душа сама собой, дыханием бойцов дыша, волнуясь, падая, спеша, — уходит в бой. В селе за Западной Двиной, в углу страны, в воронке, от золы седой, не молкнет принятая мной волна войны… Ополченец
Жил Рыцарь Печального Образа, рассеянный, в полусне. Он щурился, кашлял и горбился в толстовке своей и пенсне. Он Даму любил по-рыцарски и ей посвятил всю жизнь; звалась она — исторический научный материализм. Дети кричали: «Папочка!» — его провожая в путь; в толстовке и стоптанных тапочках пришел он на сборный пункт. С винтовкой шел, прихрамывая, и тихо шептал под нос цитаты из Плеханова и Аксельрод-Ортодокс. Он ввек ни в кого не целился, ведя лишь идейный бой, и томик Фридриха Энгельса на фронт захватил с собой. Навстречу железному топоту молодчиков из «СС» в толстовке и тапочках стоптанных вошел он в горящий лес. Он знал, что воюет за истину чистейших идей своих; имея патрон единственный, он выстрелил и затих. И принял кончину скорую. И отдал жизнь за свою Прекрасную Даму Истории в неравном, но честном бою. Боец Жил да был боец один в чине рядового, нешутлив и нелюдим, роста небольшого. Очи серой синевы, аккуратный, дельный. А с бойцами был на «вы», ночевал отдельно. Автомат тяжелый нес, две гранаты, скатку, светлый крендель желтых кос убирал под каску. А бойцы вослед глядят и гадают в грусти: скоро ль девушка-солдат волосы распустит? Но ни скатки, ни гранат за нее не носят и, пока идет война, полюбить не просят. Но бывает — вскинет бровь, всех людей взволнует, и ни слова про любовь, — здесь Любовь воюет! Творчество Принесли к врачу солдата только что из боя, но уже в груди не бьется сердце молодое. В нем застрял стальной осколок, обожженный, грубый. И глаза бойца мутнеют, и синеют губы. Врач разрезал гимнастерку, разорвал рубашку, врач увидел злую рану — сердце нараспашку! Сердце скользкое, живое, сине-кровяное, а ему мешает биться острие стальное… Вынул врач живое сердце из груди солдатской, и глаза устлали слезы от печали братской. Это было не поз можно, было — безнадежно… Врач держать его старался бесконечно нежно. Вынул он стальной осколок нежною рукою и зашил иглою рану, тонкою такою… И в ответ на нежность эту под рукой забилось, заходило в ребрах сердце, оказало милость. Посвежели губы брата, очи пояснели, и задвигались живые руки на шинели. Но когда товарищ лекарь кончил это дело, у него глаза закрылись, сердце онемело. И врача не оказалось рядом, по соседству, чтоб вернуть сердцебиенье и второму сердцу. И когда рассказ об этом я услышал позже, и мое в груди забилось от великой дрожи. Понял я, что нет на свете выше, чем такое, чем держать другое сердце нежною рукою. И пускай мое от боли сердце разорвется — это в жизни, это в песне творчеством зовется. |
