Мир Мой родной, мой земной, мой кружащийся шар! Солнце в жарких руках, наклонясь, как гончар, вертит влажную глину, с любовью лепя, округляя, лаская, рождая тебя. Керамической печью космических бурь обжигает бока и наводит глазурь, наливает в тебя голубые моря, и где надо — закат, и где надо — заря. И когда ты отделан и весь обожжен, солнце чудо свое обмывает дождем и отходит за воздух и за облака посмотреть на творение издалека. Ни отнять, ни прибавить — такая краса! До чего ж этот шар гончару удался! Он, руками лучей сквозь туманы светя, дарит нам свое чудо: бери, мол, дитя! Дорожи, не разбей: на гончарном кругу я удачи такой повторить не смогу! Снова Снова с древа познания зла и добра нами сорвано яблоко — тайна ядра. Снова огненный меч у захлопнутых врат, смерч и взвившийся столп, серный ливень и град. Снова надпись гласит: «Возвращения нет…» Рай за раем теряли мы тысячи лет и теряем, теряем попавший под вихрь этот мир, и себя, и любимых своих. Но и маленький глобус, как плод, разломив, мы не в силах поверить, что кончится миф o не знающем смерти, о вечной земле с синим небом и хлебом на белом столе. Было ж солнце как солнце, луна как луна! Ни плутонии, ни стронции не трогали сна новорожденных в яслях, влюбленных в траве, островов на реке, облаков в синеве… Разве мы не способны всему вопреки вырвать огненный меч из грозящей руки? Разве я и на боль и на смерть не готов, чтобы вырастить сад из запретных плодов? Тень Шел я долгие дни… Рядом шли лишь одни, без людей, без толпы, верстовые столбы. Шел я множество лет… Как-то в солнечный день увидал, что со мной не идет моя тень. Оглянулся назад: на полоске земли тень моя одиноко осталась вдали. Как затмение солнца, осталась лежать, и уже невозможно мне к ней добежать. Впереди уже нет верстового столба, далеко-далеко я ушел от себя; далеко я ушел колеями колес от сверкающих глаз, от цыганских волос. Далеко я ушел среди шпал и камней от лежащей в беспамятстве тени моей. Надежда Этот мир! Не хочу покидать этот мир — мир садов и болот, мир лачуг и Пальмир; мир смерчей и миражей, пустынь и морей, мир потопов и засух — мир жизни моей; мир глухих переулков, любви и беды, мир больничной кровати, мир просьбы воды; мир обширных галактик, мир тесных квартир… Не хочу, не хочу покидать этот мир! Пусть погаснет мираж, пусть рассыплется смерч, усыпи меня, ночь, погреби меня, смерть! Но и орбитах частиц среди звездных кривизн разбуди меня, день, воскреси меня, жизнь! Чувство зла и добра, чувство льда и тепла, утоленья и жажды, воды и весла отбери, и верни, и опять отними, и опять на рассвете верни в этот мир — мир прощанья для встреч, мир близких имен, мир надежды на завтра, мир красных знамен; мир реки для причала, семян для полей, мир конца для начала — мир жизни моей! Два сна Отчего чудится старина мне? Крыши изб грудятся в смоляном сне. И чадят зарева, и кричат матери: кровью чад залило в теремах скатерти. И лежат воины, а на них вороны, их зрачки склеваны сквозь шелом кованый. О, шатры пестрые кочевых орд! На Буян-острове богатырь мертв… А отцы крестные без голов — голые. Все чубы сбросили на колах головы. И, блести перстнями колдовских стран, на ковре Персии пьет шербет хан… Почему ж кажется этот сон мне? Я ж сидел, кажется, на сыром пне; я дремал чуточку у лесных плах, я строгал дудочку, чтоб манить птах. Вел слепца за руку вдоль речных волн и смотрел на реку, на крутой холм. Там, как стол с утварью, погружен в дремль на заре утренней золотой Кремль. Калита, что ли, ты? Ярослав-царь? Что грозишь золотом, как грозил встарь? Царь Иван молится? И опять головы, как дрова, колются по всему городу? Или шел залами государь Петр принимать с карлами шутовской смотр? Оп треух с пряжкою натянул на ухо, епанчу фряжскую застегнул наглухо. Снег лежит пологом. Холода. Темь. Врылся Царь-Колокол в мать-сыру земь. Но собор кажется пирогом сказочным, расписным, пряничным на столе праздничном. На камнях хоженых собрались голуби и из крыл сложенных тянут вниз головы. Тишина в городе. Бьют часы шесть. Никогда воронам не клевать здесь. А теперь слушай: как уснешь вновь, береги душу от дурных снов. |
