«Флориан» Мир голубей покрыл квадрат камней святого Марка. Брожу я с самого утра от арок к новым аркам. И вот кофейня «Флориан», и вспомнить ты успеешь, что здесь садился на диван синьор Адам Мицкевич смотреть на разноцветный грим и ленты карнавала… Чего ж, о польский пилигрим, тебе недоставало? Недоставало с вышины холмов смотреть на села? Недоставало тишины далекого костела? Хоть тут и небо голубей, и в лавках звон богатства, — хотелось этих голубей послать на Старе Място… Рука поэта оперлась на темно-красный бархат. Вокруг Венеция неслась на карнавальных барках. Помпоны, длинные носы, арлекинады краски и фантастической красы ресницы из-под маски. Но вспоминает он корчму, где, по цимбалам грянув, мой прадед раскрывал ему страну Ядвиг и Янов, где ураганный этот звон остался жить в «Тадеуше», и потому не смотрит он на чернокудрых девушек, на золотого, в звездах льва, и в бархатной неволе он шепчет про себя слова тоски, обиды, боли. Рассвет в Венеции Я в шесть часов утра шел утренней Венецией. Сырой туман устлал серебряный венец ее. И кампанилы стан тянулся в небо млечное, одел ее туман, как платье подвенечное. Из сводчатых ворот по уличке Спаддариа шел заспанный народ в сиреневое марево. Шел, думая про стол, шел с брюками опухшими, вперед, не глядя, шел, шел с головой опущенной. Шел, ящики неся в тратторию, к хозяину, шел, зная, спать нельзя, и не заснуть нельзя ему. На солнечных часах еще и тени не было, и сырость, как роса, закрыться шарфом требовала. Ночные дамы шли, с недосыпа осипшие, металл незвонких лир в свои карманы ссыпавши. Шла бедность, шла нужда на полдороге к голоду, которой не нужна экскурсия по городу. А с каменных перил смотрели птичьи головы: то, в пух своих перин уткнувшись, спали голуби. На них садился снег, как пух, еще не узнанный являлись к ним во сне кулечки кукурузные. Все это в стороне я вижу из тумана. Вставать в чужой стране рекомендую — рано. Флаги
Венеция, красив твой флаг, где лев на синем поле! У стен со львами на углах я двигаюсь в гондоле. Канал или ладья сама мой разум укачала, но мне почудилось: дома привязаны к причалам, и эти — рядом, на мели дворцовые громады — в действительности корабли таинственной армады. Чья тень мелькнула на носу? Кто искру в воду бросил? А окна круглые внизу — что, разве не для весел? Но из бойниц наискоски протянуты не пушки — здесь на древке висят носки и простыни для сушки, гирлянды мокрого белья — трусов, сорочек разных от корабля до корабля развешаны, как в праздник. И, лепкой дивною богат, дворец над гнутым мостом стоит, как парусный фрегат надутых ветром простынь! Но вот блеснула и рука, нет, ручка из оконца, флажок батистовый платка повесила на солнце. И я увидел вензель «R», исполненный умело. О, все понятно мне теперь: он вышит для Ромео! Я разгадал дворцовый быт, проник в секрет фамильный, в палаццо этом бак кипит с водой и пеной мыльной. И там, спиною к площадям, с туманного рассвета стирает, ручек не щадя, на всю семью Джульетта. Я ей желаю всяких благ, плывя в своей гондоле, пока на солнечных часах спит лев на синем поле. Палаццо дожей В Палаццо дожей входим мы. Но я осмыслил позже, что значит эта фраза: «Мы вошли в Палаццо дожей». А это — в живопись войти, где вздыбленные кони, поверить в старые холсты с Венецией на троне; поверить в утреннюю синь, в корабль под парусами и в женщин с лицами богинь и с рыбьими хвостами; поверить в бронзовых рабов перед узорной дверцей; поверить в грозную любовь с кинжалом возле сердца; в мост Вздохов, в горестную дрожь в предсмертном коридоре, и в перстень, что бросает дож в сверкающее море. Узнав дельфина по хребту, когда ладьи трясутся, суметь поверить, что Нептун трясет своим трезубцем; поверить в умиленный взгляд Мадонны на младенца, в волхвов молящихся, в козлят, упавших на коленца; поверить в воинов, что тут стоят в сплошном железе, но верить не в господень суд, а в гений Веронезе, и не в тюремный сумрак дел, рассказанных о дожах, а в то поверить, что сумел вообразить художник, и в нашу сказку о Садко, и в Гофмановы сказки. Во все поверить здесь легко! Так убеждают краски. |
