4 Да, Лондон был и есть, каким в прошедший век был, и захотелось сесть в вагон, идущий в Мегби, по шпалам сквозь туман пробраться незнакомцем в тот Диккенса роман, что так и не закончен. Не плохо и с толпой спуститься в Антерграунд, — там каменной трубой к тебе стихи нагрянут… Но чтобы сверху вниз узнать его серьезно — понадобится жизнь подробная, как проза. Да, приоткрыть бы дверь в уединенный домик, где жизнь уже теперь не диккенсовский томик, да и не те сверчки… Но и узнать не просто, как чувствует толчки подземные сей остров. 5 Да, Лондон был и есть, и, несомненно, будет. И про него Гефест, конечно, не забудет. Но должен он учесть шарообразность света, что, кроме этих мест, вокруг него — планета; что общей этот шар окутан атмосферой, что если где пожар, то всюду пахнет серой, и если гром, то весь он сотрясает воздух, а жить нам — только здесь, а не на дальних звездах. И должен он понять, помалости трезвея, что мир — не экспонат Британского музея. Об этом факте весть ему принесть — я волен. А тем, что Лондон есть, — гуд морнинг, я доволен. Будущим людям Над самолетом — солнце близко, внизу — туманная погода. А я в уме писал записку друзьям двухтысячного года. Мы с вами, будущие люди, все разберем и все обсудим, и все поправим, все наладим, — мир будет светел и наряден. И пусть в другом тысячелетье нет наших нынешних знакомых, — мы в этом новом Новом Свете себя почувствуем как дома. Пусть трудно тем, кто был допущен смотреть и вглядываться дальше, перед стихами о грядущем — высотные громады фальши. Но что в своей семье стесняться, — теперь вы знаете, что делать, а ваши дни нам часто снятся, как Вере Павловне в «Что делать?». И мы ведь были сном о чуде, ведь до семнадцатого года — такие ж «будущие люди» мы с вами были для народа. За век до штурмов и нашествий, свой горький день опережая, писал те главы Чернышевский с целинных наших урожаев. Для нас знаменами алели, в подполье с Лениным трудились, себя для нас не пожалели, чтоб завтрашние мы родились. И впредь — у вас над головами такое ж точно солнце будет, ведь мы одно и то же с вами, родные будущие люди. У вас такие ж точно руки, и вас мы кличем, зааукав; вы — наши дети, наши внуки, вы — наши дети наших внуков. Тут бой идет грознее Библий, тут нами строится преграда, чтоб ваши бабки не погибли от термоядерного ада. Для вас мы выходили в поле под шум уборочных орудий, чтоб вам не знать голодной доли, родные будущие люди. На этом свете ненаглядном нам приходилось ушибаться; мы ошибались так наглядно, что вам легко не ошибаться. Но мы за будущее бились, за вас, железом и словами, чтоб матери в отцов влюбились, чтоб забеременели вами; чтоб кислород остался тем же, каким он был от Сотворенья, у нас в Москве, у них на Темзе, у всех — на Сене и на Рейне. Ведь ваших сыновей дыханье мы отстояли в этом веке… Так посидите над стихами, закрыв воспоминаний веки. Их написал я над Ла-Маншем, под гул винтов, во время круга… Друзья, давайте будем раньше сквозь время узнавать друг друга! Остров Маргит
Острова на Дунае… Я живу на одном. Парк стоит, затеняя мой гостиничный дом. Клены чем-то похожи на слоновьи ступни и морщинисты кожей. Много помнят они. Их огромные кроны шире этих небес; я любил, удивленный, их зеленый навес. Рядом — скошенный бархат с маргаритками в нем, скамьи острова Маргит, пустовавшие днем. Дальше — место оркестра, островной ресторан; там плетеные кресла прислонились к столам. По утрам никого нет, листья падают с крон, скрипка утром не стонет, но ворчит саксофон. Парком острова Маргит с тихим шепотом шин шли новейшие марки иностранных машин. Выходили из дверец, под органный сигнал — в черной паре венгерец выходить помогал. Я по острову Маргит только утром ходил; лишь в пустеющем парке я был не один. Там секретничал шелест, птица каплю пила, лезли вверх, копошились муравьи у дупла. В круглых ракушках слизни облепляли ростки… В этой временной жизни не знал я тоски. Только вечером, только скрипкой взмолится джаз, и толпа среди столиков запестреет, кружась, и заполнятся скамьи, пустовавшие днем, где, обвившись руками, сядут только вдвоем, только губы прижмутся к потемневшим плечам и признанья начнутся под смычком скрипача, — из-под клена ночного, постояв в стороне, одиночество снова подходило ко мне. Начинало сначала, повторяло все то, что уже откричало, превратилось в ничто, убеждало, тревожа, шепотком укоризн… Что же временно? Что же настоящая жизнь? Панорама иллюзий — кленов, замков, реки или, свитые в узел, две далеких руки? Но и вечер не вечен, — тихнет берег речной; остров Маргит увенчан наддунайской луной. И опять никого нет, звезды падают с крон, скрипка больше не стонет, не ворчит саксофон. Ночь на острове Маргит, сон кленовых вершин, спят новейшие марки иностранных машин. Ни шагов, ни оркестра. Глухо в сердце моем. Вот — еще одно место здесь, на шаре земном. |
