Рождается корабль Звенит Двадцатый век, вплывая в новогодье. На верфи, среди вех в балтийском многоводье, рождается корабль… Над ним — из кранов арка. Он смотрит сверху в рябь. Прочна электросварка на незаметных швах. Ему семь дней без году. Сегодня — первый шаг со стапелей на воду. Рождается корабль. Он ледоколом будет. Всей Арктики кора ему подвластна будет. Дадут тепло и ход урановые стержни, и разойдется лед, покрытый пухом снежным, оставит он как след не ядовитый стронций, а новой жизни свет под ледовитым солнцем. На корпус молодой глядит с улыбкой детской кораблик золотой иглы Адмиралтейской. И по пути на верфь вдоль невского простора сигналит: «Все наверх!» любовь Невы — «Аврора». Два спутника летят к нему вокруг планеты и первыми хотят отметить новость эту! Рождается корабль. Я правды не нарушу, когда скажу: не слаб в него вложивший душу советский человек — монтажник или автор. Он создал на Неве одно из лучших завтр — реактор жизни, где стал — не бездушным катом, а братом — на людей работающий атом. Я счастлив, что живу, когда живым кристаллом сбываться наяву несбыточное стало; что новый ледокол уже водой обрызган, что слово «далеко» сошлось со словом «близко»; что Партия, чью мысль над миром поднял Ленин, по льдам нас провела на мыс Осуществленья. В путь! Людям покажись! Пусть Хиросима видит, чье сердце любит жизнь, чье — злобно ненавидит. Советский человек, твой подвиг благородный спасает мир и век от смерти водородной; твой труд — надежный щит рождающимся детям, и вечный лед трещит для счастья на планете! А на Неве корабль глядится в отраженье, в похожий на Октябрь день своего рожденья. Джон Рид
Вот — Смольный институт… Под меловым карнизом уж сорок лет идут столетья коммунизма. И тут стоял Джон Рид. И, кажется, опять он. Блокнот его открыт. Октябрь ему понятен. Понятен дым костров, понятен каждый митинг, и Ленин — с первых слов понятен, вы поймите, американцы! Джон нас понял с полувзгляда. Такими вот, как он, вам бы гордиться надо! По-летнему раскрыт его рубашки ворот; сквозь патрули Джон Рид проходит через город. Толпою Летний сад заполнен до обочин. Садится самосад он покурить с рабочим. А рядом крик с трибун: — Спасите Русь от хама! Встал большевицкий гунн! — ораторствует дама. Через плечо пальто и в Смольный, там — горнило. Рид разобрался: кто Керенский, кто Корнилов… Америка! Твой сын нас понял с полувзгляда. Таким — как он один — тебе гордиться надо! Впервые в равелин до камеры конечной министров провели… Насилие? Конечно! Буржуев гонят вниз ко всем чертям собачьим! Но так начнется жизнь, лишь так, и не иначе. С насилия! С атак! С дыр в красоте ампира! Начнется только так будущее мира. Так думал и Джон Рид, слагая строки скорые; блокнот его раскрыт на первых днях истории. Америка! Твой сын не подкачал, не выдал. Из-за штыкастых спин он солнце мира видел! Что может быть ценней души, не знавшей фальши? А наши Десять Дней мир потрясают дальше! Суд Здесь каждый вход, и свод, и колоннады зданий, и в римских цифрах год напоминают ход судебных заседаний. Да, Ленинград — судья, чье слово непреклонно. Он судит, не щадя. Строг Невский, как статья Верховного закона. По пунктам разобрав процесс борьбы жестокой, он рассудил, кто прав, — издольщик или граф, заводчик или токарь. И он был прав, когда был грозен, осажденный, в дни голода и льда; и от его суда не скрылся осужденный. Нельзя прийти лжецом к колоннам Ленинграда, ни трусом, ни льстецом! Перед его лицом во всем признаться надо. И я пришел, и встал, и все по форме сделал; прошнуровал и сдал, чтоб он перелистал мое с тобою «Дело». Вот первый лист любви и правды светлоглазой; и здесь не покривил ни помыслом, ни фразой. А это лист второй. Он розов и надушен. Но, как жучок порой ютится под корой, — жизнь точит равнодушье. Но вот и третья часть… Как может быть оправдан позволивший подпасть себе и ей под власть к проклятым полуправдам? И дальше — как ни тщусь я вырваться из круга обманных глаз и уст, — осталась кража чувств взаимно, друг у друга. Итак, суди, судья, с заката до рассвета, суди по всем статьям, по всей длине проспекта. Воздай и ей и мне за соучастье в краже, суди, поставь к стене объятья наши даже. Ведь был же нам знаком твой кодекс непреложный! Пусть действует закон: лжи место под замком. Жить только правдой можно. О, Ленинград, не зря пришел я с делом личным! Быть мелкими нельзя перед твоим величьем. |
