Летний сад О, зимний Летний сад, заснеженный, не летний, где высоко висят серебряные ветви; где погребен песок с замерзшими следами, где все еще не срок свиданий и досвиданий; где так печален вид пустующих скамеек, где даже тень любви усесться не посмеет. Сад, где газон зимы забыл о незабудках, где весь античный мир живет в дощатых будках; где в мраморной мечте вновь окунуться в мифы — в купальной наготе стоят в кабинах нимфы; где лишь Крылов свое не покидает кресло, — и сторожит зверье, столпившееся тесно; где в инее с утра Персей и Андромеда, где во дворце Петра все говорит про шведа; где воздух в блестках от туманов и морозов, где ночью у ворот таится Каракозов; где с флагами толпа, в воззваньях динамитных, где сквозь морозный пар мелькнул февральский митинг; где царские орлы забились под короны, где подняли стволы безлиственные кроны; где помнят о руках, что их сажали, корни, а ветви в облаках парят, нерукотворны, но — дерева где нет, какое за два века увидело бы свет само, без человека; где человек не взял в блокадный год ни чурки, а грустно замерзал у гаснущей печурки… Сад, где так дорог луч и каждый теплый градус, пришедший из-за туч на ленинградский адрес; где, на руки дыша, кусты, скамейки просек, как сердце, как душа, о потепленье просят; где в сумерках на льду, у снежной филиграни, я безответно жду далекой телеграммы; где требуют весны, детей хотя бы ради, и барельеф стены, и кольца на ограде; где подается весть всем веткам по цепочке, что потепленье есть — пусть набухают почки; где птицы голосят и занимают ветви, где солнце снежный сад вновь превращает в Летний; где новый оборот находит стих звенящий: «Надежду — у ворот не забывай, входящий!» Русский музей
Сегодня я хожу по Русскому музею, там на полотнах Ге видения сизеют; желтеет Левитан и зеленеет Шишкин, — вот-вот и упадут с мохнатых елей шишки. Пройдешь Рублевский зал, побудешь при Петре ты, потом тебя пленят Тропинина портреты, где с лентой и звездой сидит вельможа старый, девица со свечой и юноша с гитарой. Нас в Царское Село Боровиковский вводит; прозрачно и светло он тонкой кистью водит… Как дверь из зала в сад, распахнута картина: в салопе и чепце — сама Екатерина. И чуть зеленый фон с дубравами в тумане, и жемчуга в ушах у госпожи в тюрбане. И показалось мне при этих важных дамах, что галерея — мы, а зрители-то в рамах! Брезгливые на нас из рам глядят вельможи, статс-дама щурит глаз из золоченой ложи, графини и князья лорнетами нас мерят, но, видимо, они своим глазам не верят! И как понять сии ковбойки, куртки, блузки — столь вольный разговор, и — фи! — не по-французски?.. Что смыслят в нас цари? Как разберутся графы в глубинах наших глаз и наших биографий? Попробуй в те года портреты наши выставь, — для них мы — что для нас холсты абстракционистов. И ржевского купца побагровели веки — не может он понять, что мы за человеки! Я к девушке иду, не жемчугом венчанной, ее среди снопов писал Венецианов. На жатве, посреди прокошенных дорожек, в венце из русых кос, босая, без сережек. Он написал глаза большие, голубые, чтобы она могла понять глаза любые. Знакома и мила мне черточкою каждой. А рядом — узкий серп (без молота пока что). И правда — смотрит так крестьянка крепостная, как будто видя нас, как будто вспоминая… Она в нас признает своих парней и девок, гадавших столько с ней на лавках посиделок, кудрявых женихов, затерянных в солдатах, и братьев, и зятьев, в ту пору бородатых… Сама еще — дитя, а трудовые руки. Но знает, что придут к ней любоваться внуки. |
