Наступила неловкая тишина. Видно, смущенный словами главы партии министр обороны поставил недопитую рюмку и отошел от стола. В это время звякнул монитор на журнальном столике, дающий возможность оперативно управлять ситуацией. На экране появилось лицо начальника штаба мятежных войск, худого полковника со впалыми щеками в роговых очках.

—Охранные войска императора вошли в город, — лаконично сообщил он. — Они продвигаются на уровне аэропорта Шереметьево с явным желанием выдвинуться к окружной. В связи с приказом о безусловной охране личности императора и с явным подозрением, что он находится среди наступающих войск, лишены возможности открыть заградительный огонь. Какие будут указания?

—Рано праздновать собрались, — пробурчал одноглазый генерал и, не дожидаясь приказаний, подошел вплотную к экрану.

—Полковник, — спросил он, — вы хорошо меня слышите? — И в ответ на утвердительный кивок приказал: — Вывести ближайшую бронетанковую часть на пересечение окружной с шоссе, по которому передвигается противник. Занять позицию таким образом, чтобы императорские части никак не могли миновать танки. В случае отхода войск противника не преследовать. На огонь отвечать огнем на поражение. Для корректировки мы вам вышлем два армейских вертолета.

—Еще не кончен бал, — криво улыбнулся Топоров и добавил, обращаясь к министру обороны: — Какое соотношение наших и императорских частей?

—Двадцать к одному, — процедил министр и отвернулся к монитору. Он никак не мог преодолеть застарелую неприязнь к штатским, которые лезут управлять армией.

—Дело в другом, — добавил генерал в васильковом мундире с золотой перевязью на груди, желая смягчить грубость своего шефа. — В драчку могут вмешаться разные нежелательные элементы, та самая пена, которая в дни потрясений всегда перетекает со дна малин на улицы города. Тогда прольется кровь, много крови, которой сейчас еще можно избежать. Император не понимает этого или плюет на кровь русских, заботясь о мнимом конституционном разрешении событий.

—Вызовите штаб! — приказал Хион, собственно, ни к кому не обращаясь, но по тому, как забегали мундиры и штатские, стало ясно, кому принадлежит истинная власть.

На экране возник тот же самый худощавый и вроде бы сонный полковник. Сначала он хотел непотребно выругаться, что его отрывают от дела в самый разгар операции, но, узнав градоначальника, поднес руку к уху и вопросительно на него посмотрел.

—Каждые пятнадцать минут сообщать мне о передвижении войск! — приказал Хион, не глядя на экран и от ярости теребя зажатую в руках серебряную ложку. — Кроме того, перекройте гвардейцам отступление. Зажмите их в клещи, пусть сворачивают с бетонки на проселочные дороги. Авось растекутся без боя. Насколько возможно, держитесь без выстрелов, — предупредил он полковника.

Стефан Иванович посмотрел на хмурые лица рождающегося правительства великой империи и позволил себе улыбнуться.

—Вы не правы, господа, — проговорил он. — Если вы при каждой тактической заминке будете так нервничать, то мы вряд ли покорим исконные пространства России. Я понимаю, на всех нас давит синдром былых поражений, но тогда мы защищали отдельные города и местности. Теперь мы вызрели громадную цель. Пусть сегодня император захватит аэропорт, завтра он вернет его новому правительству с извинениями. На вашем месте, — он обратился к сгрудившимся в углу военным, "битым генералам, — как он подумал про себя, —генералам, до сих пор проигрывавшим все битвы, но не потерявшим ни личной храбрости, ни тяги к новым войнам", — я бы сверял все свои действия с глобальной стратегией.

"И все-таки их надо менять", — решил будущий глава кабинета и по лицу Хиона, на котором гнев сменялся ледяным спокойствием, понял, что тот мыслит так же. Сам он был уверен в сегодняшнем дне, и более того, глядя на карту Москвы, уже видел на ней очертания других земель и цвета других стран.

Если раньше Иезуит не чувствовал себя готовым проповедовать, то после ареста в Римском клубе за антигосударственную деятельность и подстрекательство к мятежу ему оставалось лишь вспоминать солнечный свет, голубизну неба, зелень травы и другие атрибуты живой природы, где дух его, как ему казалось и о чем свидетельствовали величайшие умы сумасшедшего дома, призван был вознестись в высшие дали. Не радовал его и единственный слушатель, судя по всему, отринутый поклонниками Сатаны. Монах, не способный из темницы, в которую был заключен, увидеть паству и показаться ей сам, оказался лишен даже возможности обратиться к анонимным слушателям. Стены и потолок тюремной камеры были оштукатурены толстым слоем алебастра, именуемым "шубой", и такая примитивная защита полностью изолировала любые звуки. Тусклый свет мерцал из узкого окна темницы, выходящего в коридор, которое кроме обычной решетки было еще забрано сеткой из проволоки.

Достойно отвечая на вызов небес, Иезуит в упоительном экстазе не обращал ни малейшего внимания на кандалы, которые стягивали его руки и ноги. Безучастный слушатель, который с божьей помощью и великим тщанием, возможно, смог бы разобрать половину говорящегося, был прикован длинной цепью к стене. Вместо того чтобы внимательно прислушиваться, юноша, представляющий в одном лице всю аудиторию и паству проповедника, лежал на нарах, отвернувшись лицом к стене. Малоразборчивая речь монаха не мешала Луцию вспоминать.

Очередная попытка освободить Василия привела юношу в темницу и теперь, перебирая в уме последний разговор с отцом Климентом, он утешал себя тем, что лишь провидение могло сыграть с ним такую шутку.

К вечеру в камере стало совсем темно. Голодный и отягощенный железом, Луций вовсе перестал слушать монаха и задремал. Однако сон его продолжался недолго. Лязгнула засовами сначала входная дверь, потом прилегающая к ней решетка, загорелся слабенький электрический свет. Вошли два охранника в длинных теплых плащах и бронзовых шлемах. Один из них вынул связку ключей, нашел подходящий и молча, ничего не объясняя, снял с юноши оковы. Второй проделал ту же самую операцию с кандалами его соседа. После чего на окованном по краям маленьком деревянном столе появились две миски, хлеб и кастрюля с дымящимся варевом.

—Поешьте, — учтиво предложил охранник, — и ни о чем не беспокойтесь. Да будет сон ваш крепок!

Последнее слово он произнес с особым ударением, и Иезуит, видимо, его понял. Он взял коротенькую алюминиевую ложку и стал истово хлебать похлебку, предварительно покрошив в нее хлеб. Луций посмотрел на свою миску, и его чуть не стошнило.

Однако монах отложил ложку в сторону и, дождавшись, когда охранники вышли, сурово приказал:

—Ешь!

—Неохота, — вяло отбивался Луций, но Иезуит был неумолим.

—Для свободы нужны силы! — веско сказал он, и Луций покорно взял ложку в руки.

Действительно, после еды юноша почувствовал прилив сил. Проникнувшись к монаху доверием, он стал рассказывать ему про Лину, потом почему-то стал убеждать, что жрица очень хороший человек, только пошедший по ложному пути, и она его очень любит. Иезуит слушал его внимательно, как это делает врач у постели больного, узнавая новую для себя симптоматику. При этом он все время тер сбитые цепями кисти рук и изредка стрелял глазами в сторону дверей, будто ожидая каких-то новых вестей с воли.

По прошествии получаса язык юноши стал заплетаться. Свет маленькой лампочки, запрятанной в пыльный серый плафон, померк в его глазах. Он откинулся всем телом на шконку и заснул. Иезуит крепился несколько дольше. Он кряхтя прошелся вдоль нар, потом прильнул к окошку, безуспешно пытаясь хоть что-то высмотреть в коридоре, но вскоре тоже прилег на койку и скрестил руки на груди.

На этот раз дверь камеры отворилась без всякого стука. Вслед за охранником в темницу вошли четверо людей в черной монашеской одежде. Они внесли громадный деревянный крест, который сразу же положили на пол. После чего охранник вышел и запер дверь снаружи.