—Так, так, — сказал директор, наливаясь сизым соком и сжимая кулаки, — снова значит Москве в раскоряку стоять между Азией и Европой, чтоб вы ее дули во все дырки. Погодите, ребята, немного. Дайте ноги свести вместе. Сейчас нам не хотите помочь, потом не обессудьте. Шамир в Нижнем для нас все равно, что кость в горле. Не раздышаться Москве. Все нервные пути перекрыты. Смешно сказать: в Киев едем через Балтию. А вы талдычите только: Европейская карта! Азиатская карта!

—У вас ноги сведены, а у нас всех руки, — огрызнулся Топоров, отдаляя от своего лица фотографию и пристально ее рассматривая. — Вы, Москва, никак не можете понять, что на глобусе мировом смотритесь геометрической точкой, то-есть местом пересечения политических интересов, а не государством. Да знаю я все, что ты хочешь сказать, не первый десяток лет вместе: и что Россию надо собирать, и что враги все пространство захомутали, а русскому человеку некуда ноги протянуть: или Чечня, или Мордва сразу на колени садятся. Вот только, сколь не долблю вам, понять не можете, что, пока не лопнет гнойник, не собрать России.

Рим и народы его избраны были Всевышним дабы понесть в мир не достижимое жидами и иными племенами христианство. Роль-то свою историческую Рим выполнил, да капитализировался и не сумел сохранить чистоту веры, несмотря на примеры великие. Дал им Господь второй шанс, перенеся столицу в царь-град — Константинополь и явил новых мучеников, только и тут обуржуазились. Положил Господь основу третьему Риму, воздвиг оплот веры на Руси-матушке. Создал великий, незатейливый народ, белостенную, златоглавую, ан нет Антихрист Петр порушил уклад православный и вертеп заложил на болоте, на костях русских. Дале боле. Задавила ересь жидомасонская народ русский. Так и пошло все наперекосяк в Риме третьем. Чует мое сердце, не долго вертепу капиталистическому стоять на болоте, утопим его. Встает, разгибается народ русский и никто его не удержит. Там и четвертый Рим поставим с Божьей помощью!

—Не веришь, смотрю ты, в посредника моего, — поморщился Стефан Иванович.

—Пущай едет. Только уже разложился наш санкт-петербуржец, — с каким-то отвращением выговорил ненавистное слово писатель, — продал душу. А посему не стоять мертву городу. Не сковырнем нарыв, так, помяни мое слово, сам гнойник взорвется! — Тут он неожиданно махнул рукой и рассмеялся. — О чем спорим, одному богу известно. Вроде всегда мыслили заодно. Что смогу, сделаю. Фотографию эту я сегодня по проводам на Литейный пошлю и бригаду покрепче подберу. Не уйдет твой карась из наших сетей.

Вновь и вновь Луцию не давали покоя думы о смысле дальнейшей учебы, свойственные любому юноше его времени и возраста на Руси, и также привычно он уходил от них в высказывания древних. Перед очередным занятием по римской риторике Луций решил перечитать Сенеку, которого не особенно уважал за несоответствие образа жизни теориям, проповедуемым великим стоиком, но под несомненным влиянием которого находился. Этому было много причин, Юноше были близки взгляды Стои на жизнь, что было совершенно естественно для молодого человека без родителей в Московии. Кроме того, не соглашаясь с вывертами тезки, когда тот оправдывался в страстях и заботах, он преклонялся перед действом смерти последнего, сознательно сыгранного им в милой сердцу обстановке и обществе близких по духу сотрапезников. Луцию временами казалось, что и присвоенное в лицее имя, с которым он настолько сросся, что не желал признавать никакого другого, в том числе и прежнего собственного, он получил не случайно. Листая "Нравственные письма", он пошучивал: "Если Луций почти Луцилий, то Сенека учил почти меня".

Юноша размышлял над очередным наставлением римлянина: "Помнить — значит сохранять в памяти порученное тебе другими, а знать — это значит делать по своему, не упершись глазами в образец и не оглядываясь всякий раз на учителя".

Если первая половина высказывания о памяти не вызывала вопросов, то Луцию бы очень хотелось представить роль, в которой он станет действовать чуть больше, чем через год по окончании лицея. Места распределения выпускников и род их занятий держались в строжайшей тайне, что давало право на жизнь, казалось, самым неправдоподобным слухам. И никто не представлял себе неисчерпаемость вариантов, начиная с Дипломатической карьеры и заканчивая прозаическим местом заштатного коммивояжера. Более того, сама практическая Деятельность выпускников могла никак не соотноситься с названием должности.

Пора было двигаться на лекцию, и Луций с тоской захлопнул томик. Он подмигнул электронному сторожу, а вторым зрачком поприветствовал магнитофон, приступивший к проповеди особенностей уклонений от обыденного словоупотребления в монологе Нерона все из той же трагедии, которую вроде бы написал не Сенека.

Если стихи еще можно было слушать без ущерба для мозгов, то далее бормотание магнитофона напоминало монолог шизофреника.

К малоупотребительным словам — преимущественно архаическим выражениям — в силу своей устарелости давно уже вышедшим из обихода разговорной речи, относится слово "щадить", которым начинается четвертая строка монолога. Щадить — значит допускать несоблюдение законов в правовом государстве.

"Кровопролитие" — сложное слово в середине текста — дает одновременно и некоторое разнообразие благодаря своему составному характеру, и величавость, и вместе с тем некоторую краткость, так как заменяет целые фразы.

Сложное слово, состоящее из двух частей — частный случай среди новообразований рож-соз-дающихся самим говорящим путем-помимо соединения двух слов. Слова, образованные от существующих аналогией, подражанием, изме-присоеди-нением — неологизмы.

В разбираемом тексте новословообразование-неологизм — "злодеев-граждан".

Настойчивое употребление нового слова вызывает неудовольствие. Но если кто станет прибегать к новым словам кстати и изредка, как Нерон, тот новизной не только никого не оскорбит, но даже изукрасит свою речь.

В монологе Нерон не пользуется звукоподрожанием. Путем подражания предки римлян изобрели такие выражения, как "рычать", "мычать", "журчать", "шипеть". Этим видом украшений пользоваться следует редко.

Трудно было сказать, можно ли отнести к "звукоподражанию" происходящее на занятии, но выделить какой-либо членораздельный звук без сомнения оказалось бы не под силу любому сверхмощному компьютеру. Не свидетельствовало об элитарности учащихся и тщательности отбора и однообразие сонных лиц. А ведь лицей держал под контролем хотя бы одну гимназию в каждой префектуре Москвы, лучшие ученики которых рекомендовались к поступлению в подготовительный класс. С десяти до четырнадцати лет эти ученики ежегодно тестировались в своих гимназиях при том условии, что оставались в перспективных, а все данные о них хранились в лицейском компьютере. До лицейских экзаменов доходил менее, чем каждый двадцатый волонтер, а зачислялся в лучшем случае один из ста страждущих. Дополнительное двойное сокращение проходило во время обретения лицейских навыков в двух подготовительных классах, но и после этого ни один из студиусов не мог быть спокоен за собственное положение. Подобный жестокий отбор, казалось, гарантировал исключительно высокий интеллект обучающихся и соответственно уровень выпускников.