Грустный певец поведал ему, что за время политической ссылки пропали не только его жена и теща, но и само жилье, в которое теперь вселился какой-то жлоб с большим животом и многочисленным семейством. Этот тип, будучи полным нулем в искусстве, с радостью вернул Орфею его любимый музыкальный инструмент — звуковизор, но наотрез отказался вернуть квартиру. Не сказать, что бедному поэту повезло больше. Его бывшая жена, которая после суда развелась с ним официально, не только не исчезла из квартиры, но, напротив, привела себе нового мужа и родила от него ребенка, так что благородный поэт вернулся в казенное жилище.

Едва несчастные душевнобольные обменялись своими печальными историями, как в палату самовольно вселился какой-то никому не известный китаец, с порога заявивший, что он носит в себе эдипов комплекс и поэтому должен занять свободную койку. Беспомощные поэт и певец посмотрели на Никодима и высказали в один голос мысль, что только вшивых китайцев им в палате не хватало. Никодим встал, посмотрел на старика, который был ниже его на две головы, и жестом показал на дверь. Китаец, худощавый и темный лицом, безропотно подошел к порогу и, скрестив руки на груди, сказал шепотом, так что его мог услышать только Никодим: " Когда заходит солнце, начинают квакать лягушки".

Ужасная своей банальностью фраза произвела на Никодима прямо чарующее воздействие, он распростер руки и весь засветился, как будто бы на пороге стоял не сморщенный китаец, а очаровательная женщина вроде его лечащего врача. Взяв китайца за руку, он вывел его в коридор, а возвратившись, без объяснения довольно сухо предупредил, точнее уведомил творческую элиту, что китаец сам известный поэт, к тому же певец-аккомпаниатор и будет жить с ними.

Несмотря на презрение к нему, китаец оказался весьма удобным и воспитанным сопалатником. Вставал он раньше всех и к подъему остальных уже успевал вскипятить на кухне им же добытый вместо исчезнувшего чайник и заварить в большой фарфоровой чашке одному ему известным способом душистый и густой чай. Кроме того, он в самом деле неплохо разбирался и в музыке и в литературе, правда, со странным для европейцев подходом, где детали значили более целого, и один удачно найденный образ или звук приводили его в больший восторг, чем целая поэма или симфония. Правда, общаться с ним можно было только глубокой ночью, после его ежедневных таинственных отлучек вместе с Никодимом.

С каждым новым днем все ярче светило весеннее солнце, и все меньше влияний из большого мира доносилось до психбольницы. Основная жизнь психов постепенно смещалась из больничных корпусов во двор. Если раньше вовсю свирепствовали надсмотрщики-врачи и медбраты мучали несчастных психов регулярной уборкой, а не соблюдающих графики били, то теперь исчезли даже нянечки, об экзекуциях никто и не смел заикнуться и порядок, к радости психов, был совершенно забыт.

Если отсутствие наказаний и лекарств радовало больных, то, к сожалению, с исчезновением порядка в палатах стал скапливаться мусор, а больничное белье из белого превратилось в серо-черное. Постепенно сумасшедший дом организованно или стихийно перешел на одноразовое питание. В определенное время между больничным завтраком и обедом подавали овощную похлебку с добавлением залетных ингредиентов вроде кусочков мяса или рыбы да кипяток, который добывали в редкие паузы между перерывами в подаче электроэнергии и газа.

Безропотно выполнялся всеми пациентами только график мойки посуды, ибо порция лентяя просто съедалась более энергичными сопалатниками. Поэтому некоторые светлые умы стали вынашивать идею обедать во дворе, с тем чтобы каждый мог ополоснуть свою миску в фонтане.

Надо сказать, что светлых умов среди психов было немало, а были и просто выдающиеся. Среди них первое место несомненно занимал некий монах. Свое имя он никому не открывал. Ведомо лишь было про него, что в недавнем прошлом был он служителем Московской отдельной церкви с поэтическим названием "Эзотерическая", которую покинул после таинственного исчезновения ее настоятеля отца Климента.

Что это за чудная эзотерическая церковь и с какого хрена монах съехал с ума и попал к ним, остальные психи не знали. Касательно других случаев каждый точно знал, что безумны все окружающие, кроме него самого, но неведомая церковь с таинственным безымянным служителем была вещью непонятной и вполне возможно, что входили в нее люди необычные.

Высокий, черноволосый и кареглазый монах с острой испанской бородкой и длинными баками мало походил не то что на русского, но и на любого нацмена. Наиболее наблюдательные психи решили между собой, что человек с такой внешностью вряд ли будет православным, а скорее он католик и не иначе как агент самого... Папы Римского. Эта мысль поднимала их собственный статус и монаха звали не иначе как Иезуит.

Монах все-таки не был вполне нормален, так как признавал только два состояния: или молчал, или проповедовал сам себе. То ли он обращался к своим духовным противникам, то ли наставлял анонимных страждуших, но в любом случае говорил он так горячо и непонятно, что психи, как один, сбегались его послушать. Одно время больные пытались обнаружить, каким образом Иезуит передает донесения патрону из Рима, но вскоре, не найдя никаких специальных приспособлений связи, оставили эту затею, решив, что сеансы шпионской связи проводятся каким-то образом во время длительных молчаний Иезуита.

Обычно психи подтягивались во двор ближе к полудню, когда весеннее солнышко уже порядком нагревало землю и можно было с блаженством на ней растянуться. Они примерно представляли, какой великий бардак творится за стенами их плохо охраняемого убежища, и старались кучковаться все вместе, особо не решаясь разбредаться по всей территории двора. Как всегда перед кормежкой все были готовы потешиться дежурной перебранкой историков, которые заменяли бормотание Иезуита.

Многоопытные профессора истории прежде были непримиримыми соперниками на ниве науки, но почти одновременно выставленные из конкурирующих университетов и оставшись без средств к существованию как-то неожиданно превратились в пациентов сумасшедшего дома. Здесь их, как и всех, бесплатно кормили и, кроме того, предоставляли любопытствующую аудиторию, которая с удовольствием выслушивала исторические бредни.

Как монах, всегда одетый в черную, похоже, перешитую из портьеры сутану, так и оба профессора остались верны нарядам их прежней жизни. Они были облачены в некое подобие темных вечерних костюмов-троек, а на ногах имели перевязанные веревочкой штиблеты, чем удивительно выделялись среди пациентов, особым шиком для которых было разодрать свою синюю униформу в клочья и как можно живописнее драпироваться в лохмотья.

— Как вы считаете, уважаемый коллега, какими факторами была предопределена победа варваров над римлянами? — интересовался профессор Губин у своего коллеги профессора Тойбина.

Всякий раз историки начинали свою беседу вполне воспитанно, что вначале умиляло малоинтеллигентных психов, но вскоре озлоблялись и переходили на площадную брань. К сожалению, выбор собеседников отсутствовал, а желание обменяться бурлящими в головах идеями было выше прошлых обид.

—Ни одна граница не устоит между обществами разного уровня цивилизации, — важно отвечал импозантный профессор Тойбин, сжимая в крепких еще зубах трубку, набитую жмыхом. — Менее культурный сосед обязательно победит.

—Значит, дурно пахнущие националисты свалят нашего душку императора? — хитро прищурился скуластый и низкорослый Губин.

—Несомненно и исторически неизбежно.

—Похоже, — согласился неунывающий Губин. — Все равно как мы с тобой и эта урла. — Он обвел взглядом развалившихся на солнышке психов. — Сначала мы их учили по контракту с дирекцией, и что в результате. Не они отсюда вышли в цивилизованный мир, а мы к ним пришли и здесь прописались. Не они стали учеными, а мы сумасшедшими.

—Про тебя я никогда не сомневался, — распетушился Тойбин. — Даже в те далекие времена, когда ты был молодым хамом-аспирантом. Но как ты мог сказать такое про меня? — И он возмущенно схватил коллегу цепкими пальцами за ухо.