—И звериное тоже нельзя исключить, — осмелел Луций, потирая ушибленные места.

Соподвижники оставили реплику без внимания, и Топоров продолжил:

—...то на Западе душа почти полностью поглощена человеческим началом, то есть гуманизмом. На самом деле нет ничего страшнее подобной цивилизации, когда божественное извергается из души, замещаясь человеческим. Возрождение человеческого, провозглашенное в средние века, на самом деле было возрождением языческого после тысячелетия правления христианства.

Когда Бог поселил на земле человека, он дал ему задание превратить нашу планету в Рай. В православном идеале Земля — это Сад Божественный, или Рай, а в Западном — сад плодоносящий. Православный возделывает свой сад во имя Бога, он бескорыстен, жертвенен и посвящает плоды Отцу своему, а гуманист растит сад для собственной радости и блага — он строит в нем Диснейленд и услаждает естество. Это попытка устроить рай на Земле окончательно и бесповоротно, но без Христа и против него.

—Я обучен методам борьбы за возвращение России ее истинной государственности, но со своей стороны вы, верно, мыслите возрождение державы иначе.

—Сейчас очень важно то, что называется стоянием за правду! Вот они, — Топоров кивнул на телохранителей, — голову положат на плаху истины, не жалея живота своего. Истинно честные, верные Христу души, — даже голос Топорова дрогнул, но с присущим ему мужеством идеолог сдержал себя, — беззаветные защитники Союза. Они могучи телом, но в стоянии за правду нужны также люди развитого ума, готовые за собой словом и способные выступить против лжи, которая ушатами льется на нас и нашу историю.

Возможно, Топоров ожидал, что Луций рванется в ряды его организации, но юноша не прореагировал, и писатель терпеливо продолжал вербовку.

—Во-первых, необходимо переписать историю последнего столетия. Сейчас огульно опрокидываются достижения советского периода и, наоборот, превозносятся двадцать перестроечных лет. Наверное, наш народ в тысяча девятьсот семнадцатом году мог пойти по иному пути, но случилось то, что случилось. Если бы масонское правительство Керенского выкупило землю у помещиков и вернуло ее крестьянам, провело бы другие внутренние преобразования, заключив мир с Германией, то никогда бы не удалось большевикам захватить власть.

Были, конечно, справедливо признанные перегибы в коллективизации, но ведь это был традиционно-патриархальный русский уклад, модернизированный Сталиным, и не в одиночку он изгонял кулаков и разорял деревни. Представь себе вернувшегося после гражданской войны в прохудившуюся хату с порушенным хозяйством и плачущими детишками красноармейца, да если еще и без ноги? А вокруг отъевшиеся хари откупившихся и разжиревших на эксплуатации так называемых "хозяев жизни". Как тут не спросить себя: за что боролись? И как усомниться в праведности гнева защитника родины?

Нужно отдавать себе отчет, что никогда Россия не была такой великой и могучей державой, как на рубеже сороковых — шестидесятых годов двадцатого века! Была создана настоящая народная культура, была добротная живописная школа, жизнь, наполненная психологией оптимизма. Мы ощущали себя наследниками победителей, строителями нового мира. Какие создавались фильмы, как встречали Гагарина, неужели всенародная радость могла бы расцветать под дулом пистолета! А теперь выйди на улицу, и найди радость хоть на одном лице.

В то время много было людей честных душой, пусть богоборцев, но истинных, правдивых, рвущихся к добру, ищущих и отдающих жизнь за правду, как они ее понимали. Единство страны, величие России для людей было выше не то что каких-то мифических демократических принципов, выше личного счастья. Надоумить бы эти невинные души о путях Божественного промысла, и возликовала бы земля Российская. Однако прорывающиеся ростки были загублены доморощенными демократами. В процветающей, благодатной и еще недавно счастливой стране миллионы беженцев без крова, не прекращающиеся войны, пожары. Думали запереть Дух, а заперли народы на клочочках земли. Себялюбие разгородило всемирную державу крепостными стенами границ, забыв, что в Православии наибольшим грехом считается гордыня, а величайшим достоинством — смирение.

Тут Луций решил как можно лояльнее продемонстрировать собственную позицию.

—Скажите, а разве не проявление гордыни брать на себя роль спасителя человечества?

Не обнаружив в вопросе подвоха и, более того, одобрив сообразительность и умение юноши следовать в русле рассуждений толкователя, Топоров продолжил:

—Спасать человечество — доля невероятно тяжелая и неблагодарная, но эту ношу возложил Господь на Православие, и нет такой страны, кроме России, которая могла бы эту ношу выдюжить. Спасительное учение и воплощение Божественного замысла обязано быть сохранено до конца Света, и потому России никогда не сойти с исторической сцены. Русский народ исчезнуть не может и не исчезнет! Однако "вера без дел мертва есть", а значит, должно быть ассенизаторам, расчищающим путь в капиталистическом дерьме Богом избранному народу.

По завершении тирады Топоровым телохранители вмиг встрепенулись. Тихий Александр куда-то вышел, и сразу вернулся с запотевшей бутылкой "Посольской".

—После первой не закусываем, — пробасил похожий на монумент Женька, но Топоров его не одобрил.

—Шутишь, — сказал он серьезно, — парень пить не свычен, окосеет, и что он ответит на вопрос: "Где был да с кем пил"? Ты, Леша, — так он переделал на свой лад имя Луций, — больше на картошечку налягай да на огурец. Простая русская пища никогда не выдаст. А всякие там кошерные цимусы пускай в государстве Израиль кушают.

После второй рюмки он твердо перешел к делу:

—Ты, братец, сам понимаешь, что мы не просто так тебя в компанию взяли. Все нам про тебя известно, вплоть до уличных твоих знакомств. И я тебе скажу, ты без нас пропадешь. Ощиплят тебя и голой курой в кипяток. И щенок несмышленый, братец твой, погибнет с тобой вместе. Опора тебе нужна, и эту опору мы тебе даем. Но только уж не взыщи. Словом или взглядом предашь — удавим.

—И имя смени, не позорь Родину, — пробурчал молчаливый Александр. — Какой ты к чертям Луций, это же имя для голубого лесбиана, не иначе.

—Ты у нас будешь проходить под кличкой Леша, а когда всех иноверцев и инородцев сотрем с лица земли нашей исконной, в паспорт тебе новое имя впишем. Пострадай, Леша, за народ русский, поддержку тебе всегда дадим.

"Как еще страдать-то?" — хотел спросить Луций, но благоразумно промолчал.

В Москве все мечети были давно разрушены, а в Санкт-Петербурге стояли. И не одна, а десять, двадцать мечетей стояло, больше чем кирх и синагог и буддийских храмов, вместе взятых. Потому что евреи, католики и буддисты вместе не обладали сотой частью того, что имел мусульманский мир. В Москве тоже строили мечети и муэдзины, рвали горло по утрам, и третья по численности нация, Москву населяющая, разбитая на двадцатки для улучшения управления, заполняла мечети и блюла заповеди Магомета. Да только после удачного штурма Москвы, когда казалось, что повторяется история восемьсотлетней давности и хан Шамир уже определял размер дани, все до единого татары были из Москвы выдворены и мечети снесены. Москва стала для мусульман запретной страной, вражеской территорией, каждая вылазка на которую опасна для жизни, а вот богатый беспечный Санкт-Петербург по европейскому воспитанию своему мусульман приютил.

В клетушке чуть отдаленной от зала татарской мечети, возведенной еще в начале XX века, почти вплотную друг к другу, поджав под себя ноги, устроились четверо мужчин. Самым импозантным из всех, несомненно, был Шавкад Шакирович. Сравнительно молодой, но уже со значком депутата департамента на груди. Как и положено слуге народа, одет он был строго официально, хотя и с некоторым налетом щегольства: черный костюм, ослепительная рубашка, голубой с серым галстук. Он небрежно развалился на широкой кушетке, и глаза его бегали, ни на ком конкретно не останавливаясь, поскольку на самом деле он уже всех новых людей изучил и мог сказать, кто чего стоит. Вот, например, владелец крупнейшей в Петербурге экспертной фирмы "Анис и сыновья", господин Мухаметшин. В отличие от самого Шавкада, который всегда держался в тени, Анис частенько выступал по телевидению, благо, один из каналов принадлежал его фирме. Дела он вел в основном на Западе, за что Шавкад в душе его осуждал, но молчал. Рядом с Анисом расположился имам мечети, совсем еще молодой человек. Но внешность обманчива, и за блестящими глазами и гладкой кожей скрывался высокий ум, чьи комментарии к священным книгам были признанны на всем мусульманском Востоке. Самый молодой среди всех — Никодим. Не как равный он сидел среди блестящего собрания петербургского духовенства, а скорее как надежный телохранитель, доверенное лицо для тайных дел. Один из всех, он был в чалме, наполовину скрывавшей лицо, и в шелковом легком халате, за который на ташкентских и ашгабадских рынках не жалели и жеребенка.