Большевики отобрали у народа землю, а значит, и свободу и повернули историю вспять. Подобную картину мы наблюдали и в конце века, когда демократию свалила неразрешимость проблемы продажи земли. — Необычайная твердость голоса Пузанского свидетельствовала о том, что он оказался в наезженной годами колее. — Таким образом, гуманизм не разделим со свободой личности, и значит, истинно гуманен может быть только свободный человек! Как я! — гордо воскликнул Пузанский, и с этими словами, едва успев положить руки на столик купе, плюхнулся на них головой, так что стол заскрипел и закачался под тяжестью могучего удара.

Когда Луций кончил беседовать с сестрицей Ли в коридоре вагона и, тяжело поднявшись с приставного сидения, направился в собственное купе, Пузанский уже проснулся и теперь воодушевлялся любимым способом. Бутылка грузинского коньяка "Лезгинка" тряслась в руках Пузанского, два не менее пузатых, уже виденных братьями грузина важно восседали на койке, и каждый держал в руке по щепотке кислой капусты. Пузанский вещал, а грузины внимательно его слушали.

— Всяк пророк в нашем отечестве пытается сыскать ту гнилую сердцевину, из-за которой обрушилась Советская империя. Один называет причиной всего извращения монетарной системы, когда рубль из международного платежного средства превратился в простой символ распределения. Другой — уничтожение частной собственности, которое привело к превращению людей в рабов государства. Третий твердит об угнетении духа, что создало предпосылки для гибели лучших умов страны. Кое-кто скажет, что виной всему железный занавес, отрезавший страну как от Востока, так и от Запада.

Есть такие взгляды, что крушение стало возможным просто в результате прихода к власти Антихриста в лице Сталина, забывая, что и до и после него правили люди разные: и более мудрые и совсем дюжинные, но с тем же результатом. Но ведь исторический итог чудовищен!

Дважды всего за три четверти века разлеталась вдребезги великая государственность, и радиоактивные осколки от второго взрыва мы с трудом стараемся собрать. Сколько угодно можно твердить о бездуховности, забитости, покорности, фатуме русских, но этим не объяснить, как они могли создать столь совершенную бюрократию, затем разрушить до основания и за самый короткий срок воссоздать и тут же снова потерять вожжи управления. Смешно сказать, на чем зиждутся надежды сторонников возрождения России в ее прежних границах. Только на том, что дальше ехать некуда, что хуже быть не может, что мельче делиться невозможно. А если возможно? Если в великий голод девяносто девятого вымерло около двадцати процентов населения, то почему в следующий неурожай не может остаться всего пятьдесят процентов.

—Подожди, дорогой, мы пьем драгоценный коньяк за чужие мысли. Это неправильно. Скажи, что ты сам об этом думаешь?

—Наливай, — проруководил Пузанский и продолжил: — Что я могу об этом думать. Я не соучастник событий семнадцатого года, но истинное значение произошедшего почти за сто лет настолько выкристаллизовалось, что итоги очевидны. Понятно, что не было бы семнадцатого года, не наступил бы август девяносто первого и октябрь девяносто третьего. Но мне, как очевидцу событий девяностых годов, еще не удалось дистанциироваться от них настолько, чтобы с полной очевидностью заявить: вот это так, а это эдак. Я думаю, что самые осязаемые и видимые причины второго взрыва, на этот раз антикоммунистического, коренятся в двух нестабильных параметрах существования империи: первое — абсолютный развал экономики из-за порочной установки на управление и второе — безумный раздел территорий по национальному признаку с Севера до Юга и с Запада на Восток, когда в каждой границе оказалась заложена мина междоусобной войны. Еще свое слово в этом сказала и вторая мировая, которая перекроила не меньше границ, чем самодержавие Сталина. Как только клей действующей экономики перестал держать, все рухнуло и рушится до сих пор. Однако почему так произошло, почему самоликвидировалась победоносная Российская империя, как могла разложиться выигрывающая войну за войной армия, я не знаю. Можно только сказать о роковой предопределенности распада, о фатальной неизбежности и безжалостности исторического колеса. Глупо проверять историю геометрией, но мне колесо ближе, чем идея исторической спирали, которой мы пичкаем наших учеников почти пятьдесят лет. Нет никакого витка прогресса, есть только скрипучее колесо истории, перемалывающее племена, народы и влекущее мир в хаос!

Закончив на такой высокой ноте, Пузанский почему-то встал и раскланялся. Грузины вежливо усадили его назад и, оглянувшись на молча глазеющих на них братьев, предложили выпить за юное поколение.

—Вот вы все говорите, Россия, Россия, — поднялся более молодой грузин, похожий на демона из известной поэмы Лермонтова, — а у нас в Грузии те же мины рвутся. Вы знаете, сколько лоскутов из Грузии понаделали: восемь. Вот я — потомственный князь Амашукели — избран национальным главой Кахетии, но разве я хотел отделения Кахетии от Тбилиси? Клянусь богом — нет. Кто этого хотел? Честолюбцы! Механизм здесь простой. Никто не хочет понять, как война начинается. Если взять в целом народ, то он не хочет войны. Потому что платить за нее народу. Но в любой нации есть честолюбцы, которые прекрасно понимают, что ослабление власти дает им единственный в их жизни шанс из золотаря и кухарки стать президентом. Такие люди кучкуются и очень простыми способами начинают нагнетать атмосферу. Они кричат на всех углах, что ближайшие соседи претендуют на их земли и что с этими соседями надо разобраться. Кроме того, к власти тихой сапой стараются подобраться отстраненные коммунистические круги, которые тоже понимают, что у них нет другого шанса, как война. Чтобы раздуть угольки, они зверски убивают нескольких своих соплеменников и выдают это грязное дело за руку соседа. Тоже самое происходит и с другой стороны, пока страсти не начинают закипать. Пусть всего населения один миллион, разве трудно выскрести из этого миллиона пять — десять тысяч боевиков с одной стороны и с другой стороны. Начинаются пограничные инциденты, ущемление тех нацменьшинств, чьи территории прилегают к вашей, они изгоняются и истребляются. Те, кто вернулись без крова и работы, пополняют ряды боевиков. Так процесс обостряется, пока не выходит из-под контроля. А серия политических убийств подливает бензин в раздувающийся огонь национализма. И все. Игра сделана. В дело вмешиваются регулярные войска. Пошла потеха.

—Вопрос в другом, — вмешался грузин постарше и снова разлил коньяк в рюмки. — Где граница этого дробления бывших государств империи? Ведь появившиеся куски мало того, что заявляют о своем полном суверенитете, они же немедленно начинают предъявлять друг другу территориальные претензии и грозить кровной местью за убиенных. Так вот, как вы думаете, уважаемый учитель, где конец этому дроблению? Не получится, что каждый город, каждый район, а может, и улица объявят себя независимым государством, хотя я понимаю, что это абсурд.

—Это все было, — сказал Пузанский угрюмо. — Так же распадались великие империи и снова собирались. Так же были республики, города и государства из нескольких тысяч человек. Индия средневековья или Германия всего двести лет назад — вот вам реальные модели исторических движений полисов, и никто вам не скажет, когда оно кончится и начнется новое собирание. Можно я вам задам один вовсе простой вопрос: захотела бы Кахетия стать пятьдесят вторым американским штатом?

—Нет, — ответили грузины в один голос, и усы у них раздулись от негодования. — Мы свободный народ и ни под каким богатым дядюшкой сидеть не будем.

—Даже смешно об этом спрашивать, — добавил второй грузин нервно и отодвинул в сторону бутылку.

—А почему, собственно, — спросил лукаво учитель, — вы отказываетесь сразу и бесповоротно, даже не узнав, какими правами обладает американский штат? По сравнению с тем, сколько воли имела Грузия в составе СССР, любой американский штат вольнее многих государств. Значит, в вашей тяге к объединению присутствует другой критерий, а не желание видеть своих сограждан просто богатыми и независимыми.