— Этот бокал я хочу поднять за истинных поэтов, за таких мастеров, которые в силу своей одаренности и природного оптимизма способны проследить природу красоты. Общение с их прекрасным слогом и образом мыслей делает людей выше. Совсем другое дело нищие бродяги, выдающие себя за поэтов, чьи полупьяные вирши и завывания склоняют людей к пороку. Они превратно судят о людях; считают, будто несправедливые чаще всего бывают счастливы, а справедливые — несчастны; будто поступать несправедливо — целесообразно, лишь бы это оставалось втайне, и что справедливость — это благо для другого человека, а для ее носителя она — наказание. Подобные высказывания мы запретим и предпишем и в песнях, и в сказаниях излагать как раз обратное. А за такими людьми станем смотреть и препятствовать по мере сил воплощать им в образах живых существ что-либо безнравственное, разнузданное, низкое и безобразное. Кто не в состоянии выполнить эти требования, того нам нельзя допускать к мастерству, иначе в душах жителей нашего города незаметно для них самих составится некое зло. Нет, надо выискивать таких мастеров, которые по своей одаренности способны проследить природу красоты или благообразия, чтобы горожанам все шло на пользу!

Каждое новое определение оратор выкрикивал чуть громче предыдущего, строго глядя притом на старого поэта, который не стал дожидаться окончания речи, а, взвыв от ярости, вскочил с места и разразился речью настолько путаной и туманной, что невозможно было понять, что он, собственно, хочет высказать. Пока Шурали брызгал слюной и размахивал зажатой в руке тетрадкой с поэтическими текстами, его маститый соперник допил свое шампанское, встал в окружении чинных девиц и юношей и, бросив на беснующегося насмешливый взгляд, удалился.

Поэта чуть удар не хватил от такого афронта, визжа и подвывая, вскочил он и бросился за недругом, на ходу бормоча какие-то отрывки из собственных стихов. Видимо, в фойе он был встречен в штыки литературным кружком, потому что очень быстро вернулся еще более помятый и всклокоченный, чем прежде.

Луций только взглянул на него, как тотчас позвал официанта рассчитываться. Он рассудил, что с таким спутником будет слишком заметен, и вновь решил удрать от него, но не тут-то было.

Поэт, чуя поживу, вцепился в него, как клещ в собачье ухо, и громко стал распинаться ему в любви, так что Луций был вынужден мирно выйти с ним на улицу. Тут он подумал, что идти одному, может, еще опаснее, чем с громогласным, но в сущности безвредным Шурали. Единственное, что следовало с ним сделать, — это помыть и постричь. Мысль о бане пришлась поэту весьма по вкусу. Видимо, баня у него ассоциировалась с пивом. Интерес же Луция заключался в попытке выведать что-либо о брате.

Оказывается, вовсе недалеко от музея располагалась знаменитая турецкая баня, даже с отдельными кабинетами.

То, что поэт считал "неподалеку", обернулось на самом деле сорока минутами ходьбы. Однако все же пришли.

— По высшему разряду! — ввернул поэт кассирше, ввинчиваясь перед Луцием в очередь в кассу. Кассирша выбила им чек и любезно показала, в какие двери войти.

Уже с порога услужливый банщик бросился к ним и провел к диванчику под номером пять, который был пуст. Всего таких диванчиков было ровно девять, на некоторых лежали в беспорядке вещи, на других сидели люди в простынях. Луций и старый поэт разделись, причем в простыне Шурали сразу стал респектабельным, достойного вида гражданином.

Оставив простыни на специальной подставке, раздетые, они вошли в самую баню и застыли на пороге, сразу погрузившись в обжигающий кожу туман и мокроту. Чуть привыкнув и продвинувшись вперед, Луций увидел прямо перед собой бассейн, в котором в разных позах возлежали или сидели на каменных скамьях голые люди. Тотчас кто-то тронул его за плечо. Луций обернулся, и сердце его сладко забилось. Перед ним стояли две обнаженные девушки с распущенными волосами. С церемонными извинениями они попросили Луция помочь им спуститься по скользкой лестнице в бассейн.

По очереди, стыдливо отводя глаза, ошеломленный Луций сопроводил обеих дам в бассейн, причем вместе со второй спустился по мраморной лесенке сам и сел на скамью. Непризнанный поэт мрачно грел свои старые кости под душем, где кроме него был только один маленький мальчик в синем халате, видимо, местный служка. По просьбе Шурали он принес кусок туалетного мыла, которым неряха-поэт стал намыливаться, причем кожа его светлела до изумления, открывая впечатляющую картину голых мощей. Луций, не в силах спокойно сносить вид очаровательных обнаженных женщин, прикрыл глаза и безуспешно усмирял кровь почти раскаленной серной водой.

Хорошо вымывшись, поэт, на которого вода подействовала отрезвляюще, решил выпить за счет Луция чуть-чуть пивка и во всю мощь своих легких стал звать служителя. На его крик, таща тяжелую корзину, вышел тот же мальчик. Обойдя поэта, он спустился на последнюю ступеньку бассейна и стал оделять лежащих в воде ледяным пивом и лимонадом. Луций тоже протянул руку к корзине, как вдруг, случайно взглянув на печальное и смущенное лицо мальчика, обнаружил в нем собственного брата. Не желая привлекать внимания, он ничего не сказал Василию, однако тихонько проскользнул за ним в предбанник.

Брат, завидев его, не в силах был сдержать слез. Однако не место и не время было здесь разговаривать, и Луций решил взять отдельный кабинет. Сказав брату, чтобы тот проследил, куда он пойдет, Луций быстро договорился с банщиком и получил ключ всего за пятьдесят долларов от люксового номера, где кроме самого кабинета был и свой маленький бассейн, и душевые, и даже салон с баром и видеосистемой.

Не желая, чтобы поэт искал его, Луций велел мгновенно появившемуся Василию привести старика. Сам он, конечно, предпочел бы остаться вдвоем с братом, о котором уже много дней ничего не знал.

—Этот старик прикрывал меня от нежелательных взглядов. — озабоченно говорил Луций, крепко сжимая Василия в своих объятиях. — Так вот, трезвый — он просто агнец и даже не требует, чтобы его считали великим поэтом, но, чуть выпив, он способен перевернуть дом в поисках собутыльников. Поэтому его лучше держать на глазах, пока мы не найдем способ от него удрать.

Вновь обретя брата, Луций наконец-то мог спокойно обдумать, что делать дальше. От столь полезного занятия его отвлекли вид открываемой снаружи двери и крики "чемпион". Тотчас в кабинет вошли две завернутые в простыни девицы, между которыми, опираясь руками об их плечи, высился закадычный его друг Никодим. Вид у него был весьма раздраженный, и он громко бранился с банщиком, за спиной которого стояла целая толпа молодых девиц и мужчин, с восторгом на него поглядывающих. Несмотря на то что Никодим был совершенно голый, оказывается у него с диванчика украли всю одежду, окружающая его толпа относилась к нему одобрительно и с почтительным уважением. Ибо он обладал орудием такой величины, что сам казался лишь придатком к этому сооружению.

Луций слышал, как одна из завернутых в простыню девиц сказала другой, не сводя с Никодима взгляда:

—Вот это да! Я думаю, что, если он сегодня начнет, кончит только к следующему году.

—Дура, как бы нам с тобой воспользоваться такой крупной находкой, — отвечала ей другая девица. — Смотри, сколько желающих уже выстроились в очередь.

Однако такое обилие лишних свидетелей явно не устраивало Никодима. Поэтому, пригрозив банщику живьем снять с него шкуру, если одежда не найдется, он проворно выпроводил назойливых поклонников вон. В это время появился ведомый Василием поэт Шурали, громко сетуя на судьбу из-за того, что его оторвали от любимого богами напитка. Луцию некогда было им заниматься, и он вновь принялся шептаться с братом.

Узнав Луция, Никодим сделал вид, что весьма удивлен. Потрепав Василия по голове, он дал ему денег и велел принести в номер еды и питья. Луций про себя удивился тому, что у совершенно голого человека почему-то под мышкой оказался внушительных размеров кошель. Не поверил он и будто бы случайному приходу своего голого приятеля. Ясно было, что Никодим, по обыкновению, явно комбинировал в свою пользу.