Жан Дюбарри явился в четыре, бледный, возбужденный, но сияющий.

— Ну что? — набросилась на него графиня.

— Все будет готово.

— Как с парикмахером?

— Я встретил у него Дореа. Мы обо всем договорились. Я дал ему пятьдесят луидоров. Ровно в шесть он обедает здесь, так что тут можно быть спокойным.

— А платье?

— А платье будет просто чудо. Там присматривает Шон. Двадцать шесть портных нашивают жемчуга, ленты и отделку. Эту чудовищную работу делают на каждом куске отдельно, и если бы платье заказал кто-нибудь другой, а не мы, дело заняло бы неделю.

— Как это, на каждом куске? — удивилась графиня.

— А вот так, сестричка: платье шьется из тринадцати выкроенных кусков ткани. На каждый кусок — две швеи. Одна слева, а другая справа нашивают украшения и камни и соединяются в центре. Там работы еще на два часа. В шесть вечера платье будет у вас.

— Вы уверены, Жан?

— Вчера вместе с моим инженером я провел подсчет стежков. На каждом куске десять тысяч стежков, по пять тысяч на швею. При такой плотной ткани женщина тратит на стежок пять секунд, то есть делает двенадцать стежков в минуту, семьсот двадцать в час, семь тысяч двести за десять часов. Две тысячи двести я сбросил на то, что швеям необходимо и отдохнуть и что они могут не туда ткнуть иголкой, но все равно мы имеем в запасе четыре часа.

— Ну, а карета?

— Вы же знаете, за карету отвечаю я. Сейчас в большом сарае, натопленном до пятидесяти градусов, на ней сохнет лак. Это прелестнейший экипаж с двумя сиденьями, рядом с которым, можете быть уверены, кареты, посланные навстречу дофине, покажутся полным убожеством. Кроме гербов и боевого клича Дюбарри «Стоим впереди!», занимающих четыре панели, я велел изобразить на одной боковой панели целующихся голубков, а на другой сердце, пронзенное стрелой. И все это в окружении луков, колчанов и факелов. У Франсиана уже стоит очередь, чтобы посмотреть на нее. Ровно в восемь она будет здесь.

Тут как раз возвратились Шон и Дореа. Обе подтвердили сведения Жана.

— Благодарю вас, мои славные лейтенанты, — сказала графиня.

— Сестричка, у вас усталые глаза, — заметил Жан. — Поспите часок, наберитесь сил.

— Спать? Вот уж нет? Спать я буду сегодня ночью, а очень многие не смогут похвастаться этим.

Пока у графини шли все эти приготовления, по городу разошелся слух о предстоящем представлении. При всей своей праздности и кажущемся равнодушии парижане стократ более охочи до сплетен и новостей, чем жители любого другого города. Никто не был так хорошо осведомлен о придворных и об их интригах, как зевака восемнадцатого столетия, даже если он никогда не был допущен до лицезрения придворных увеселений и мог любоваться только иероглифическими изображениями на каретах да по ночам таинственными ливреями лакеев-скороходов. В ту пору не редкостью было, что того или иного придворного вельможу знал весь Париж: на спектаклях, на променадах двор играл главную роль. И г-н де Ришелье, восседающий на табурете на сцене в итальянской опере, и г-жа Дюбарри, разъезжающая в карете, которая своим великолепием затмевала карету покойной королевы, привлекали такое же внимание публики, как в наши дни любимый актер или обожаемая актриса.

К известным людям проявляли большой интерес. Весь Париж знал г-жу Дюбарри, которая охотно демонстрировала себя в театре, на прогулке, в магазинах, что, кстати, свойственно богатым, молодым и красивым женщинам. Кроме того, ее знали благодаря портретам, карикатурам и Самору. Словом, история с ее представлением ко двору вызывала в Париже интерес, пожалуй, не меньший, чем при самом дворе. В тот день было большое столпотворение на площади у Пале-Рояля, но — и тут мы искренне просим извинения у философии — не затем, чтобы увидеть г-на Руссо, играющего в шашки в кафе «Регентство», а чтобы поглазеть на фаворитку, ее великолепную карету и несказанной красоты платье, о которых шло столько толков. Слова Жана Дюбарри: «Мы дорого обходимся Франции» — имели глубокий смысл, и совершенно ясно, что Франция, которую представлял Париж, желала насладиться зрелищем, за которое она так дорого платила.

Г-жа Дюбарри прекрасно знала свой народ, потому что французский народ был в гораздо большей степени ее народом, чем народом королевы Марии Лещинской. Она знала, что он любит, когда его ослепляют роскошью, а поскольку у нее характер был добрый, она старалась, чтобы зрелище полностью соответствовало расходам.

Вместо того чтобы лечь спать, как ей посоветовал деверь, она между пятью и шестью приняла молочную ванну, а в шесть, предавшись заботам горничных, стала ждать парикмахера.

Не нужно обладать большой эрудицией, чтобы рассказывать об эпохе, столь хорошо известной в наши дни и, можно сказать, почти что современной нам, об эпохе, которую большинство наших читателей знают не хуже, чем мы. И тем не менее будет вполне уместно отметить, особенно сейчас, что создание прически г-жи Дюбарри требовало труда, времени и таланта.

Представьте себе сложное сооружение. Предвестие тех зубчатых замков, которые строили у себя на головах придворные дамы молодого короля Людовика XVI, как если бы в ту эпоху все должно было стать предзнаменованием, как если бы легкомысленная мода, эхо социальных страстей, роющих яму под ногами всего, что было или казалось великим, повелела женщинам-аристократкам, которым осталось слишком мало времени наслаждаться своими титулами, возвещать о наличии оных титулов своими головами, как если бы — пророчество еще более мрачное, но тем не менее верное — они возвещали, что, раз уж им осталось так недолго носить головы на плечах, следует их украшать, пусть даже чрезмерно, лишь бы только как можно более возвысить над головами простонародья.

Чтобы завить красивые волосы, поднять их с помощью шелкового валика, уложить на каркасе из китового уса, испещрить драгоценными камнями, жемчугами, цветами, напудрить снежною пудрой, придающей глазам блеск, а коже свежесть, и, наконец, чтобы гармонично сочетать все эти тона — кожи, перламутра, рубина, опала — и многокрасочные цветы самых разных форм, нужно было быть не только великим художником, но и человеком величайшего терпения.

Вот почему наравне со скульпторами парикмахеры, единственные из всех ремесленников, имели право носить шпагу.

Все это может послужить объяснением и тому, что Жан Дюбарри дал придворному куаферу пятьдесят луидоров, и опасениям, как бы великий Любен — придворный парикмахер в ту пору звался Любен — не опоздал или, не дай Бог, оказался не в ударе.

Опасения вскоре подтвердились: пробило шесть, а куафер не явился, потом половина седьмого, потом без четверти семь. И лишь уверенность, что столь значительный человек, каким был г-н Любен, просто обязан заставить себя ждать, еще не давала угаснуть слабой надежде в лихорадочно бьющихся сердцах.

Но уже пробило и семь; виконт забеспокоился, как бы обед, приготовленный для куафера, не остыл, что, несомненно, вызвало бы неудовольствие великого художника. Он послал к нему слугу с извещением, что суп ждет.

Лакей вернулся через пятнадцать минут.

Одни лишь те, кому приходилось дожидаться в подобных обстоятельствах, знают, сколько секунд вмещаются в четверть часа.

Лакей разговаривал с самой г-жой Любен, которая заверила, что г-н Любен недавно выехал, а поскольку домой он не возвращался, можно быть уверенным, что сейчас он в дороге.

— Ладно, подождем, — сказал Жан Дюбарри. — Может, у него что-то случилось с экипажем.

— Да, пока ничего страшного, — заметила графиня. — Я могу причесываться наполовину одетая. Представление состоится ровно в десять, у нас еще три часа, а до Версаля мы вполне домчимся за час. А пока, Шон, покажи-ка мне мое платье, это меня немножко отвлечет. А где Шон? Шон! Где платье?

— Сударыня, платье еще не прибыло, — сообщила Дореа, — и ваша сестра минут десять назад сама поехала за ним.

— О! — воскликнул Дюбарри. — Я слышу стук колес, должно быть, подкатила наша карета.

Виконт ошибся, это возвратилась Шон, причем в своей карете, запряженной парой взмыленных лошадей.