— Нет-нет, мой юный друг, — сказал он, схватив молодого человека за руку, — похоже, там внизу что-то затевается, — они показывают на вашу мансарду. Станьте-ка здесь, прошу вас.

И он поставил его перед окном на самом виду.

— Нет, сударь, умоляю вас! — пытаясь вырваться, воскликнул Жильбер.

Для сильного и ловкого Жильбера вырваться не составило бы никакого труда, однако для этого ему пришлось бы вступить в борьбу со своим божеством; из уважения он подчинился.

— Вы знаете этих женщин, и они вас тоже знают? — спросил Руссо.

— Нет, сударь, нет.

— Но если вы их не знаете и они вас тоже, то почему вы не хотите им показаться?

— Господин Руссо, у вас ведь тоже бывают секреты, не правда ли? Так имейте же снисходительность!

— Предатель! Знаю я, что у тебя за секреты! — вскричал Руссо. — Тебя подослали всякие там Гриммы[141] и Гольбахи[142], чтобы ты, надев на себя личину, снискал мое расположение! Ты поселился здесь, чтобы предать меня. Ах, я трижды дурак, глупый любитель природы! Хотел помочь одному из себе подобных, а привел в дом шпиона!

— Шпиона? — переспросил возмущенный Жильбер.

— Интересно, когда ты продашь меня, Иуда? — воскликнул Руссо, закутываясь в платье Терезы, которое он машинально все еще держал в руках; он полагал, что выглядит в своем горе величественно, хотя на самом деле был просто смешон.

— Сударь, вы клевещете на меня, — возразил Жильбер.

— Клевещу, змееныш? — закричал Руссо. — Я же застал тебя за тем, как ты с помощью знаков переговаривался с моими врагами, быть может, передавал им сюжет моего последнего сочинения!

— Сударь, явись я сюда для того, чтобы выведать секреты ваших трудов, я скорее переписал бы ваши рукописи, что лежат у вас на столе, чем стал бы знаками рассказывать их содержание.

Это было правдой; Руссо почувствовал, что сморозил одну из тех чудовищных глупостей, какие вырывались у него во время приступов охватывавшей его порой мании преследования.

— Сударь, мне вас жаль, но опыт сделал меня суровым, — проговорил он. — Жизнь моя текла среди обмана, меня все предавали, отвергали, продавали, терзали. Я, знаете ли, один из тех знаменитых горемык, которых государство ставит вне общества. В моем положении мне позволено проявлять подозрительность. А так как вы мне подозрительны, то вам придется покинуть мой дом.

Такого заключения Жильбер никак не ожидал. Его гонят! Он сжал кулаки, глаза его сверкнули так, что Руссо задрожал. Однако взгляд юноши тут же погас. Жильбер рассудил, что, уйдя отсюда, он лишится счастья видеть Андреа в любой час дня и потеряет дружбу Руссо; это было и горе, и позор одновременно. Решив спуститься с высоты своей невероятной гордыни, он стиснул руки и сказал:

— Сударь, выслушайте меня, одно только слово.

— Я безжалостен! — вскричал Руссо. — Своею несправедливостью люди сделали меня свирепее тигра. Вы сносились с моими врагами — идите же к ним, я вас не держу, вступайте с ними в союз, пожалуйста, но только оставьте мой дом.

— Сударь, эти девушки — вовсе не ваши враги, это мадемуазель Андреа и Николь.

— Кто такая мадемуазель Андреа? — осведомился Руссо, которому это имя было уже немного знакомо — он несколько раз слышал его от Жильбера.

— Мадемуазель Андреа, сударь, это дочь барона де Таверне, это… Ох, извините меня за многословие, но вы меня вынуждаете… Мадемуазель Андреа — это та, кого я люблю сильнее, чем вы любили мадемуазель Галле, или госпожу де Варен, или кого-нибудь еще; та, за кем я бросился пешком, без денег, без еды, пока не упал на дороге, сраженный усталостью и горем; та, кого я снова повстречал вчера в Сен-Дени, побежал за ней в Мюэту, откуда незаметно проследовал до улицы, соседней с вашей; та, кого сегодня утром я случайно увидел в этом флигеле; та, ради которой я хочу стать или Тюренном, или Ришелье[143], или Руссо.

Как знаток человеческого сердца, Руссо понимал, что такое крик души; он понимал, что даже лучшему из комедиантов не удалось бы изобразить ни слезы, слышавшиеся в голосе Жильбера, ни лихорадочные жесты, сопровождавшие его слова.

— Значит, эта молодая дама — мадемуазель Андреа? — осведомился он.

— Да, господин Руссо.

— И вы ее знаете?

— Я сын ее кормилицы.

— Стало быть, вы солгали, сказав, что не знаете ее; вы если и не предатель, то, во всяком случае, лжец.

— Сударь, вы разрываете мне сердце, и, по правде говоря, для меня будет лучше, если вы убьете меня на месте.

— Фразы, фразы, стиль Дидро[144] и Мармонтеля![145] Вы лжец, сударь.

— Хорошо, сударь, пусть я лжец, но тем хуже для вас, если вы не в состоянии понять причину моей лжи, — воскликнул Жильбер. — Лжец!.. Я ухожу, прощайте! Я ухожу в отчаянии, и пусть оно будет на вашей совести!

Поглаживая подбородок, Руссо разглядывал молодого человека, так поразительно похожего кое в чем на него самого.

— Он или человек большой души, или большой плут, — пробормотал философ. — Впрочем, если они в заговоре против меня, то почему бы мне не взять в свои руки нити этого заговора?

Жильбер уже подошел к двери и, взявшись за ручку, ждал последнего слова, которым бы его или выгнали окончательно, или позвали назад.

— Ну, хватит об этом, сын мой, — сказал Руссо. — Если вы и вправду влюблены до такой степени, вам же хуже. Однако уже поздно, вы потеряли вчерашний день, а нам с вами нужно переписать сегодня тридцать страниц. За дело, Жильбер, за дело!

Жильбер схватил руку философа и прижался к ней губами; так он не поступил бы, несомненно, даже с рукою короля. Он в смущении стоял перед дверью, а Руссо, прежде чем уйти, подошел в последний раз к окну и посмотрел на девушек. В этот миг Андреа как раз скинула пеньюар и взяла из рук Николь платье. Заметив бледное лицо и неподвижную фигуру наблюдавшего за ней, она отпрянула назад и приказала Николь затворить окно. Та повиновалась.

— Однако моя старая рожа напугала ее сильнее, чем эта юная физиономия. О чудесная молодость! — заметил он и, вздохнув, добавил:

Повесив на гвоздь платье Терезы, он грустно двинулся вниз по лестнице вслед за Жильбером, на молодость которого готов был в этот миг променять свое громкое имя, вместе с именем Вольтера завоевавшее восхищение всего мира.

Теперешняя улица Сен-Клод, где граф Феникс встретился когда-то с кардиналом де Роганом, не настолько отличается от прежней, чтобы на ней нельзя было найти остатки тех строений, которые мы попытаемся описать. В те времена, как, впрочем, и ныне, она примыкала к улице Сен-Луи и бульвару, выходящему на эту самую улицу Сен-Луи между женским монастырем Святых даров и особняком Вуазенов; сегодня же в конце ее располагаются церковь и бакалейный магазин. Как и ныне, она соединялась с бульваром довольно крутым спуском. На улице Сен-Клод насчитывалось пятнадцать домов и семь фонарей, а также два тупика. Один из них, слева, образовывал углубление перед особняком Вуазенов, другой, справа, располагался севернее большого монастырского сада. Последний тупик, затененный справа монастырскими деревьями, слева был ограничен высокой серой стеной дома, стоявшего на улице Сен-Клод. Стена эта напоминала лицо циклопа с одним глазом или, если угодно, с одним окном, забранным решеткой и отвратительно черным. Как раз под этим окном, которое никогда не открывалось и заросло снаружи паутиной, располагалась дверь, обитая крупными гвоздями, которая указывала отнюдь не на то, что здесь входят в дом, но лишь на такую возможность.