— Его высочество прав, государь; одно слово из уст вашего величества, и больше никто не дерзнет на подобное.

— Да кому же дерзать? Никто ведь и не дерзал: Жан человек грубый, но вовсе не злой.

— Ладно, — произнес г-н де Шуазель, — отнесем этот случай на счет его грубости, ваше величество, но пускай он принесет господину де Таверне извинения за эту грубость.

— Я уже сказал вам, — вскричал Людовик XV, — что все это меня не касается; пускай Жан принесет свои извинения — если желает, а если не желает, пускай не приносит, это его дело.

— Если предоставить событиям развиваться своим ходом, пойдут толки, государь, — сказал г-н де Шуазель. — Имею честь предупредить об этом ваше величество.

— Тем лучше! — вспыхнул король. — И чем громче будут эти толки, тем плотнее я заткну уши, чтобы не слышать ваших глупостей.

— Итак, — с несокрушимым хладнокровием возразил г-н де Шуазель, — вы, ваше величество, разрешаете мне объявить во всеуслышание, что считаете господина Дюбарри правым?

— Да вы что! — возопил Людовик XV. — Да разве я могу судить, кто прав, кто виноват в деле, которое для меня чернее чернил! Решительно, вам угодно довести меня до крайности. Поберегитесь, герцог… Людовик, вам бы тоже следовало быть осторожней… Обдумайте то, что я вам сказал, а теперь я удаляюсь: я устал, я на исходе сил, я больше не выдержу. Прощайте, господа, я иду к дочерям, а потом еду в Марли, где, быть может, хоть немного поживу в покое, особенно если вы за мной не последуете.

Он уже шел к двери, когда она отворилась, и на пороге вырос придверник.

— Государь, — сказал он, — ее королевское высочество мадам Луиза ждет вас в галерее, дабы попрощаться с вашим величеством.

— Попрощаться? — изумленно воскликнул король. — Но куда же она едет?

— Ее высочество сказала, что ваше величество разрешили ей покинуть замок.

— Ну вот, опять происшествие! Теперь моя святоша что-то надумала. Право, я несчастнейший из людей!

И он вышел со всей поспешностью.

— Его величество оставил нас без ответа, — сказал дофину герцог. — Каково будет решение вашего королевского высочества?

— А, зазвонили! — воскликнул молодой принц с притворной или искренней радостью, слушая звон часов, которые наконец-то пошли.

Министр нахмурил брови и, пятясь, вышел из зала часов; принц остался один.

Старшая дочь короля ждала отца в большой галерее Лебрена, той самой, где в 1684 году Людовик XIV принимал генуэзского дожа и четырех сенаторов, которые явились умолять о прощении для республики[68].

В конце галереи, противоположном тому, откуда должен был выйти король, стояли с подавленным видом несколько придворных дам.

Людовик XV появился как раз в тот момент, когда в передней начали собираться группы, поскольку во дворце пошли слухи о том, что, кажется, утром принцесса приняла окончательное решение.

Луиза Французская, принцесса, обладавшая величественной осанкой и поистине царственной красотой, хотя непонятная печаль порой омрачала ее чистое чело, так вот, повторяем, Луиза Французская приверженностью к правилам суровой добродетели внушала всему двору глубочайшее уважение к верховным властителям государства, которых во Франции последние полвека чтили лишь из корысти или страха.

Более того, в пору всеобщего охлаждения народа к своим владыкам, которых, правда, пока еще не именовали громогласно тиранами, ее любили. Причина заключалась в том, что ее добродетели была чужда нетерпимость. И ей не перемывали во всеуслышание косточки, зато помнили, что у нее есть сердце. И она каждодневно доказывала это добрыми делами, меж тем как другие снискивали себе известность скандалами.

Людовик XV побаивался дочери по той простой причине, что уважал ее. А порой даже гордился ею, она была единственная, кого щадили его язвительные насмешки и пошлые выходки; трех других своих дочерей — Аделаиду, Викторию и Софию — он звал Тряпка, Кислятина и Ворона, тогда как Луизу Французскую — Мадам.

С той поры как со смертью маршала Морица Саксонского[69] под гробовые своды сошла душа, сравнимая с душами Тюренна и Конде[70], а со смертью Марии Лещинской — государственный ум, не уступающий уму Марии-Терезии, все измельчало вокруг умалившегося трона; вот тогда-то принцесса Луиза со своим поистине царственным характером, казавшимся в сравнении со всеми остальными прямо-таки героическим, составила гордость французской короны и стала ее единственной драгоценной жемчужиной среди множества побрякушек и фальшивых камней.

Этим мы вовсе не собираемся сказать, что Людовик XV любил свою дочь. Людовик XV, как известно, любил только себя. Мы лишь утверждаем, что с нею он держался иначе, нежели с другими.

Войдя, он увидел, что принцесса стоит в одиночестве посередине галереи, опершись на столик, инкрустированный кровяной яшмой и ляпис-лазурью.

Она была в черном, красивые ненапудренные волосы убраны под двойной кружевной чепец; лицо ее, менее строгое, нежели обычно, было, пожалуй, чуть печальнее, чем всегда. Она не смотрела по сторонам и лишь изредка скользила задумчивым взглядом по портретам европейских монархов, во главе которых блистали ее предки, короли Франции.

Черные платья были будничным нарядом принцесс, в ту пору эти платья еще шились с глубокими карманами, сохранившимися со времен королев-домоправительниц, и Луиза по их примеру носила на поясе золотое колечко со связкой ключей от всех своих сундуков и шкафов.

Увидев, в каком молчании, а главное, с каким вниманием наблюдают за этой сценой присутствующие, король стал весьма задумчив.

Однако галерея была такая длинная, что расположившиеся по обоим ее концам зрители не могли помешать уединению действующих лиц. Они смотрели — это было их право, но не слушали — это был их долг.

Принцесса сделала несколько шагов навстречу королю и поцеловала протянутую ей руку.

— Говорят, вы отбываете, мадам? — спросил король. — Едете в Пикардию?

— Нет, государь, — ответила принцесса.

— А, значит, вы, надо полагать, отправляетесь в паломничество на Нуармутье[71], — чуть громче продолжал король.

— Нет, государь, я удаляюсь в монастырь кармелиток святого Дениса, где, как вам известно, я могу стать настоятельницей.

Король вздрогнул, но лицо его осталось спокойным, хотя в глубине души он был взволнован.

— О, нет, нет, дочь моя! — воскликнул он. — Вы не смеете меня покидать! Это невозможно.

— Отец, я уже давно решила уйти в монастырь, и ваше величество дали мне позволение на это. Умоляю вас, не препятствуйте же мне.

— Да, действительно, я дал позволение, но после долгой борьбы, и вы это знаете. Я согласился, ибо все-таки надеялся, что в последний момент вам недостанет решимости. Вы не можете схоронить себя в монастыре, это уже забытые нравы; в монастырь уходят либо с горя, либо разочаровавшись в жизни. Дочь короля Франции, я полагаю, не страдает от бедности, а ежели она несчастна, этого никто не должен видеть.

И речь и мысли Людовика XV воспаряли все более высоко, по мере того как он входил в роль короля и отца; да и какой актер сыграет ее скверно, если гордость подсказывает слова для первой ипостаси, а горечь вдохновляет в другой.

— Государь, — отвечала Луиза, от которой не укрылось отцовское волнение, столь редкое у эгоиста Людовика XV, и это волнение тронуло ее гораздо больше, чем ей хотелось бы показать, — государь, не лишайте мою душу сил, выказывая мне свою любовь. Мои страдания не имеют ничего общего с обычными, вот почему мое решение — не от нравов сего времени.

— Вы страдаете? — воскликнул король с некоторым даже сочувствием. — Страдаете? Ах, бедное дитя!

— Жестоко и безмерно страдаю, государь, — ответила принцесса Луиза.