— Пошли, пошли, — сказал барон, — пора уже кончать со всем этим. Филипп, помоги сестре войти в дом.

Молодой человек подал Андреа здоровую руку. С другой стороны ее поддерживала Николь, и вот так Андреа вошла в дом и добралась до своего флигеля.

И только там к ней вернулась речь.

— Филипп! Отец! — промолвила она.

— Она узнала нас! — воскликнул Филипп.

— Разумеется, узнала. Но, ради Бога, что произошло?

С этими словами Андреа смежила веки, но на сей раз то был не обморок, но глубокий, спокойный сон.

Николь, оставшаяся при хозяйке, раздела ее и уложила в постель.

Войдя к себе, Филипп обнаружил врача, за которым сбегал предусмотрительный Ла Бри, как только улеглась тревога по поводу Андреа.

Врач осмотрел руку. Она оказалась не сломанной, а всего лишь вывихнутой. Надавив на плечевой сустав, доктор поправил ее.

Беспокоясь за сестру, Филипп проводил врача к ней в спальню.

Тот пощупал у нее пульс, прислушался к дыханию и улыбнулся.

— Ваша сестра спит спокойным безмятежным сном младенца, — сообщил он. — Пусть она спит, шевалье, ничего другого ей не нужно.

Что же касается барона, то он совершенно успокоившись насчет сына и дочери, уже давно заснул.

Если мы еще раз перенесемся в дом на улицу Платриер, куда г-н де Сартин направил своего агента, то утром 31 мая мы обнаружим там Жильбера, который лежит на тюфяке в комнате Терезы, а вокруг него Терезу, Руссо и множество их соседей, созерцающих скорбное подтверждение чудовищного события, которое потрясло весь Париж.

Бледный, окровавленный Жильбер открыл глаза и, едва к нему вернулось сознание, приподнялся и стал осматриваться вокруг, словно до сих пор находился на площади Людовика XV.

На его лице сперва отразилась глубокая тревога, затем огромная радость, которая тут же затмилась облачком печали, а потом снова радость.

— Друг мой, вам очень больно? — заботливо спросил Руссо, взяв Жильбера за руку.

— Кто меня спас? — вопросом на вопрос ответил Жильбер. — Кто подумал обо мне, у которого нет никого на свете?

— Дитя мое, подумал о вас, сделал все, чтобы вы не погибли, спас вас тот, кто думает обо всех.

— Да это неважно, — пробурчала Тереза. — Но какая неосторожность соваться в такую толпу!

— Да, ужасная неосторожность, — подтвердил согласный хор соседей.

— Сударыня, — возразил Руссо, — не может быть и речи о неосторожности, когда нет явной опасности, а пойти посмотреть фейерверк никогда не считалось опасным. И ежели в таких случаях происходит беда, то следует говорить не о неосторожности, а о несчастье. И мы, которые сейчас корим больного, сами могли бы пойти туда.

Жильбер еще раз оглянулся и, увидев, что находится в доме Руссо, хотел что-то сказать.

Однако от этого усилия у него изо рта и носа пошла кровь, и он потерял сознание.

Руссо, предупрежденный врачом с площади Людовика XV, ничуть не испугался: он ждал подобной развязки и потому положил Жильбера на тюфяк без простыни.

— А теперь, — сказал он Терезе, — можете уложить бедного мальчика.

— Где?

— Да здесь же, на мою кровать.

Жильбер все слышал; крайняя слабость помешала ему сразу же ответить, однако он сделал неимоверное усилие и открыл глаза.

— Нет, — с трудом пробормотал он, — нет, наверху.

— Вы хотите вернуться к себе в комнату?

— Да, да, прошу вас.

И уже не столько словами, сколько взглядом он договорил свою просьбу, подсказанную воспоминанием, превозмогавшим даже боль, воспоминанием, которое было сильнее всех доводов рассудка.

Руссо, человек обостренной чувствительности, несомненно, понял его, потому что ответил:

— Хорошо, хорошо, мой мальчик, мы перенесем вас наверх. Он не хочет стеснять нас, — объяснил он Терезе, которая всячески приветствовала это решение.

В соответствии с просьбой Жильбера было решено, что его прямо сейчас и водворят на чердак.

В середине дня Руссо провел у тюфяка, на котором лежал его ученик, те часы, что обычно он тратил на разборку своих любимых ботанических коллекций; молодой человек, уже несколько пришедший в себя, тихим и, можно сказать, потухшим голосом поведал ему подробности катастрофы.

Однако Жильбер не выдал причину, заставившую его пойти на фейерверк; на площадь Людовика XV, сказал он, его привело простое любопытство.

Руссо не мог усомниться в словах юноши: чтобы узнать правду, ему нужно было быть по меньшей мере волшебником.

Поэтому он ничуть не удивился объяснению Жильбера, ограничился уже заданными вопросами и только порекомендовал не вставать. Не расспрашивал Руссо и о клочке ткани, который он видел в руке Жильбера и который взял Филипп.

Тем не менее этот разговор, в котором оба собеседника очень близко подходили и к подлинному интересу, и к достоверности, и к правде, был им ничуть не затруднителен и всецело захватил их, но вдруг на площадке послышались шаги Терезы.

— Жак! — позвала она. — Жак!

— В чем дело?

— Наверное, какой-нибудь принц явился с визитом, но теперь уже ко мне, — слабо усмехнувшись, промолвил Жильбер.

— Жак! — снова крикнула Тереза, продвигаясь к двери.

— Слышу! Слышу! Что нужно?

Тереза вошла.

— У нас господин де Жюсьё, — сообщила она. — Узнав, что вы были ночью на площади, он пришел узнать, не ранены ли вы.

— Ах, добряк Жюсьё! — промолвил Руссо. — Прекрасный человек, как все, кто по душевной склонности или необходимости близок к природе, источнику всего благого! Лежите, Жильбер, и не вставайте, я скоро вернусь.

— Да, благодарю вас, — ответил молодой человек.

Руссо ушел.

Едва он ступил за дверь, Жильбер с трудом поднялся и дотащился до слухового окна, из которого открывался вид на окошко Андреа.

Обессилевшему и почти ничего не соображающему юноше потребовалось много труда, чтобы вскарабкаться на табурет, поднять раму слухового окошка и ухватиться за край крыши. Тем не менее это ему удалось, но в глазах у него тут же потемнело, рука задрожала, на губах показалась кровь, и он, как мешок, свалился на пол.

В этот миг дверь на чердак отворилась, и вошел Жан Жак Руссо, правда пропустив вперед г-на де Жюсьё, которому он вообще оказывал всевозможные знаки внимания.

— Осторожней, сударь, наклонитесь… тут ступенька… — предупредил Руссо. — Что поделать! Мы вступаем не во дворец.

— Благодарю вас, я вижу и не оступлюсь, — отвечал ботаник.

— Дорогой Жильбер, посмотрите, кто пришел вас навестить, — сказал Руссо, обращая взгляд на кровать. — Господи, где же он? Несчастный, он все-таки встал!

Увидев поднятую раму, Руссо принялся по-отечески выговаривать юноше.

Жильбер с трудом поднялся и еле слышно пробормотал:

— Мне нужно было дохнуть свежим воздухом.

На землистом лице Жильбера было написано такое страдание, что даже неловко было на него ворчать.

— Действительно, — заметил г-н Жюсьё, — здесь ужасно душно. Ну-ка дайте-ка, молодой человек, мне ваш пульс. Я ведь еще и врач.

— И получше многих, — заметил Руссо. — Вы ведь столь превосходный целитель души, как и тела.

— Слишком большая честь для меня, — пробормотал слабым голосом Жильбер, пытаясь укрыться от глаз посетителей на своем убогом ложе.

— Господин де Жюсьё захотел вас посмотреть, и я принял его предложение, — объяснил Руссо. — Итак, дорогой доктор, что вы скажете о его грудной клетке?

Опытный анатом прощупал кости, внимательно выслушал Жильбера.

— С легкими все в порядке, — сказал он. — Но скажите, чьи объятия сжали нас с такой силой?

— Увы, сударь, объятия смерти, — ответил Жильбер.

Руссо с удивлением воззрился на молодого человека.

— Вас помяли, мой мальчик, и изрядно, но укрепляющие средства, свежий воздух, отдых — и все пройдет.

— Отдых… Нет, это невозможно, — заявил Жильбер, глядя на Руссо.

— Что он хочет этим сказать? — спросил г-н де Жюсьё.

— Жильбер — убежденный труженик, сударь, — пояснил Руссо.