— О Боже правый! Я ничего иного и не хочу, кроме справедливости; но пускай это будет справедливая справедливость. Если человек не совершил преступления, пускай ему не ставят в вину это преступление; а если он преступник, пускай его покарают.

Говоря все это, Людовик XV смотрел на графиню, пытаясь, если удастся, удержать хотя бы крохи того радостного утра, от которого ждал так много, между тем как оно кончалось столь мрачным образом.

Графиня по своей доброте жалела короля, который в силу своей праздности томился и скучал везде, кроме как рядом с ней.

Она уже шла к двери, но тут обернулась.

— Да разве не об этом я прошу? — спросила она с очаровательным смирением. — Но если я высказываю свои подозрения, пускай их не отбрасывают в сторону.

— Ваши подозрения священны для меня, графиня, — воскликнул король. — И пускай они хоть немного подтвердятся, а за дальнейшее можете не тревожиться. Но полагаю, что для этого есть весьма простое средство.

— Какое, государь?

— Пускай сюда пригласят господина де Шуазеля.

— О, вашему величеству хорошо известно, что он никогда ко мне не придет. Он считает для себя унизительным появляться в покоях королевской возлюбленной. Сестра у него не такая, как он, — она бы и сама не прочь.

Король расхохотался.

— Господин де Шуазель подражает во всем господину дофину, — ободренная, продолжала графиня. — Никто не хочет себя скомпрометировать.

— Господин дофин — человек набожный, графиня.

— А господин де Шуазель — сущий Тартюф, государь.

— Уверяю вас, дорогая, вы будете иметь удовольствие видеть его здесь: я сам его приглашу. Речь идет о государственных делах, и ему придется приехать, а мы заставим его объясниться в присутствии Шон, которая все видела. Как говорят во Дворце правосудия, устроим им очную ставку, не так ли, Сартин? Пошлите-ка за господином де Шуазелем.

— И принесите-ка мне мою обезьянку, Дореа! Обезьянку! Обезьянку! — вскричала графиня.

На эти слова, которые были обращены к горничной, убиравшей в туалетной комнате, и могли быть услышаны в передней, благо как раз в это время дверь туда отворилась, чтобы выпустить служителя, посланного за г-ном де Шуазелем, откликнулся, грассируя, надтреснутый голос:

— Обезьянка госпожи графини — это, должно быть, я. Бегу, спешу явиться, вот я уже здесь!

И в спальню мягкой поступью вошел низенький горбун, весьма пышно разодетый.

— Герцог де Трем! — вскричала раздосадованная графиня. — Но я не звала вас, герцог!

— Вы требовали свою обезьянку, сударыня, — отвечал герцог, раскланиваясь перед королем, графиней и г-ном де Сартином, — а поскольку среди всех придворных не найти более безобразной обезьяны, чем я, то я и поспешил к вам.

И герцог рассмеялся, обнажив такие длинные зубы, что графиня тоже не удержалась от смеха.

— Мне остаться? — спросил герцог с таким видом, словно всю жизнь мечтал об этой милости.

— Спросите у короля — он здесь хозяин, господин герцог.

Герцог с умоляющим видом обернулся к королю.

— Оставайтесь, герцог, оставайтесь, — изрек король, радуясь, что перед ним открываются все новые возможности позабавиться.

В этот миг дежурный придверник распахнул дверь.

— Ну что, — произнес король, по лицу которого скользнуло облачко досады, — господин де Шуазель уже здесь?

— Нет, государь, — отвечал служитель, — с вашим величеством желает поговорить его высочество дофин.

Графиня от радости так и подпрыгнула: она вообразила, что дофин придет к ней: однако Шон, думавшая обо всем, нахмурила брови.

— Ну хорошо, так где же его высочество? — нетерпеливо спросил король.

— У вашего величества. Его высочество подождет, пока ваше величество вернется к себе.

— Ни на минуту не дадут покоя, — проворчал король.

Затем, сообразив, что аудиенция, которой просит дофин, позволит ему уклониться, по крайней мере теперь, от сцены с г-ном де Шуазелем, он переменил мнение:

— Иду, — сказал он, — иду. Прощайте, графиня. Видите, каково мне приходится, как меня все время дергают.

— Сейчас придет господин де Шуазель, — воскликнула графиня, — а ваше величество удаляется?

— Что поделаешь! Король — это самый настоящий раб. Ах, если бы господа философы знали, что такое значит быть королем, особенно королем Франции!

— Государь, останьтесь!

— Не могу же я заставить дофина ждать! И так уж говорят, что я люблю только дочерей.

— Но помилуйте, что я скажу господину де Шуазелю?

— Скажите ему, чтобы явился ко мне, графиня.

И, не дав ей времени на возражения, король поцеловал руку графини, дрожащую от ярости, и поспешно удалился: к этой уловке он прибегал всякий раз, когда опасался утратить плоды побед, которые одерживал благодаря медлительности и лукавству, достойным истого буржуа.

— Ах, снова он от нас ускользнул! — вскричала графиня, в отчаянии всплеснув руками.

Но король даже не услышал этого восклицания. За ним уже затворилась дверь, и он миновал переднюю со словами:

— Входите, господа, входите. Графиня согласна вас принять. Но вы найдете ее в печали из-за несчастного случая, который приключился с беднягой Жаном.

Придворные удивленно переглянулись. Они не знали, что за несчастье приключилось с виконтом.

Многие надеялись, что он умер.

Все скроили подобающие случаю физиономии. Самые веселые превратились в самых удрученных, и все вошли к графине.

По просторному залу Версальского дворца, именуемого залом стенных часов, прохаживался, опустив голову и болтая руками, молодой человек, розоволицый, с кротким взором и несколько вульгарными манерами.

На его груди, выделяясь на фиолетовом бархате камзола, сверкал усыпанный бриллиантами орден, а на бедро ниспадала голубая лента с крестом, из-за которого топорщился белый атласный кафтан, расшитый серебром.

Кто угодно узнал бы профиль этого человека, одновременно суровый и добродушный, величественный и жизнерадостный, служивший типической приметой Бурбонов старшей ветви; и тот, кого мы представляем теперь нашим читателям, являл собой самый яркий и шаржированный портрет этого типа; но если всмотреться в череду благородных лиц, в которых после Людовика XIV и Анны Австрийской появилось, быть может, некоторое вырождение, то мы могли бы прийти к выводу, что человеку, о котором идет речь, едва ли удастся передать своему наследнику первоначальные фамильные черты в точности, и природная красота этого типа, в последний раз верно запечатлевшаяся в его лице, выражается в чертах чересчур резких, хотя и не переродившихся в карикатуру.

В самом деле, у Людовика-Августа, герцога Беррийского, дофина Франции, а позже короля Людовика XVI, был бурбонский нос, но более длинный и крючковатый, чем у других представителей его рода, слегка вдавленный лоб, еще более покатый, чем у Людовика XV, и фамильный двойной подбородок таких размеров, что составлял добрую треть лица наследника, хотя дофин и был в ту пору худощав.

Движения его отличались медлительностью и тяжеловесностью; будучи хорошо сложен, он, казалось, с трудом переставлял ноги и поворачивался. И только его руки, особенно пальцы, были подвижны, гибки и сильны и обладали той выразительностью, которая обычно бывает у людей написана на лбу, заключена в рисунке губ и в выражении глаз.

Итак, дофин молча мерил шагами зал часов, тот самый зал, где восемь лет назад Людовик XV вручил г-же де Помпадур постановление парламента, коим из королевства изгонялись иезуиты; казалось, он был погружен в раздумья.

Однако в конце концов ожидание его утомило, а вернее, ему наскучило все время размышлять о том, что его занимало, и, разглядывая поочередно все стенные часы, украшавшие зал, он, подобно Карлу V, принялся развлекаться тем, что подмечал разницу в ходе, которая неизбежна даже у самых точных часов, — удивительное, но непреложное подтверждение неодинаковости предметов материального мира, как управляемых, так и не управляемых рукою человека.