— Это прекрасно, но эти несколько дней можно и не работать.

— Я должен есть, — сказал Жильбер. — Есть нужно каждый день, и, значит, каждый день нужно работать.

— Вы нас не объедите, а отвары стоят недорого.

— Как бы дешево они ни стоили, я не приму милостыни, сударь, — объявил Жильбер.

— Вы сошли с ума и берете через край, — вспылил Руссо. — Я вам говорю: вы будете исполнять предписания господина де Жюсьё и, хотите того или не хотите, он будет вашим врачом. Представляете, — обратился он к г-ну де Жюсьё, — он умолял меня не звать врача.

— Почему?

— Потому что мне это будет стоить денег, а он горд.

— Ну, как бы ни были вы горды, — заметил г-н Жюсьё, с неподдельным интересом следивший за живым, выразительным лицом Жильбера, — всему, даже гордости, существуют разумные пределы… Вы полагаете, что способны работать, после того как упали, пытаясь дотянуться до слухового окна?

— Вы правы, — пробормотал Жильбер, — я ослаб, я это знаю.

— Вот видите! Так что отдохните — и главное, душой. Вы в гостях у человека, которого слушаются все, кроме его гостя.

Руссо, осчастливленный столь тонким комплиментом вельможи, схватил его руку и благодарно пожал.

— И к тому же, — продолжал г-н де Жюсьё, — вы будете объектом отеческих забот короля и принцев.

— Я? — изумился Жильбер.

— Да, вы, несчастная жертва вчерашнего вечера. Дофин, узнав эту новость, в страшном отчаянии вскрикнул. Дофина, собиравшаяся ехать в Марли, осталась в Трианоне, чтобы быть ближе к несчастным жертвам и прийти к ним на помощь.

— Вот как? — бросил Руссо.

— Да, мой дорогой философ, и теперь все только и говорят о письме, которое дофин написал господину де Сартину.

— Я не знал об этом.

— Это одновременно и наивное, и прекрасное движение души. Дофин получает месячную пенсию в две тысячи экю. Сегодня срок выплаты пенсии еще не наступил. Дофин прогуливался исполненный смятения, неоднократно требовал к себе казначея и, когда тот принес деньги, немедленно отослал их в Париж, присовокупив к ним очаровательную записку в несколько слов, адресованную господину де Сартину, который совсем недавно прочитал ее мне.

— Как! Вы виделись сегодня с господином де Сартином? — воскликнул Руссо с некоторым беспокойством или, вернее сказать, подозрением.

— Да, я только что от него. Я приходил к нему попросить семян, — сообщил несколько смущенный г-н де Жюсьё и тут же поспешно сменил тему. — А ее высочество дофина осталась в Версале, чтобы ухаживать за больными и ранеными из своего окружения.

— Больными и ранеными из своего окружения? — удивился Руссо.

— Да. Господин Жильбер — не единственный пострадавший. В этой катастрофе народ заплатил лишь часть дани: говорят, среди раненых много людей благородного происхождения.

Жильбер с какой-то поразительной жадностью и тревогой внимал словам прославленного натуралиста: ему казалось, что вот-вот г-н де Жюсьё назовет имя Андреа.

Но г-н де Жюсьё встал.

— Итак, вы закончили консультацию? — спросил Руссо.

— В дальнейшем нашему больному врачебные заботы не понадобятся. Единственно, что ему нужно, — это воздух, умеренный моцион, прогулки в лесу… Да, кстати, я же совершенно забыл…

— О чем?

— В воскресенье я собираюсь заняться ботаническими изысканиями в лесу Марли. Не согласитесь ли вы, мой прославленный собрат, присоединиться ко мне?

— О, — возразил Руссо, — скажите лучше: ваш недостойный почитатель.

— А для вашего раненого это была бы прекрасная возможность совершить прогулку. Возьмите его с собой.

— Это же очень далеко.

— Что вы, рукой подать. К тому же в моей карете мы доедем до Буживаля, затем поднимемся по Дороге Принцесс в Люсьенну, а потом дойдем до Марли. Мы, ботаники, будем ежеминутно останавливаться, собирать гербарии, а господин Жильбер понесет ваши складные стулья и станет набираться ума-разума.

— Ах, мой драгоценный ученый, вы просто безмерно любезны! — воскликнул Руссо.

— Перестаньте, у меня ведь тут и свой интерес: у вас, как мне известно, подготовлен большой труд о мхах, а я в этой области пробираюсь, можно сказать, ощупью, так вот вы и станете моим поводырем.

— О! — воскликнул невольно польщенный Руссо.

— А наверху, — продолжал ботаник, — небольшой завтрак под сенью деревьев среди роскошных цветов… Ну как, сговорились?

— Прелестная воскресная прогулка… Сговорились! У меня ощущение, будто мне пятнадцать лет, и я уже заранее предвкушаю, какое это будет блаженство, — с почти ребяческой радостью проговорил Руссо.

— Ну, а у вас, мой юный друг, надеюсь, ноги к тому времени уже вполне окрепнут.

Жильбер пробормотал что-то вроде благодарности, но г-н де Жюсьё ее уже не слышал: оба ботаника удалились, оставив юношу наедине с его мыслями, а главное — страхами.

Руссо совершенно успокоился относительно состояния своего подопечного; Тереза раззвонила всем соседкам, что благодаря предписаниям ученейшего врача г-на де Жюсьё здоровью Жильбера отныне ничто не угрожает, а между тем в этот период общей успокоенности юноша по причине собственного упрямства и неискоренимой мечтательности подвергался самой большой опасности, какая только могла быть.

Руссо мог бы считаться доверчивым, не пусти в душе его корни подозрительность, весьма основательно подкрепленная некоторыми философскими соображениями.

Зная, что Жильбер влюблен, и поймав его однажды на бунте против врачебных указаний, Руссо рассудил, что молодой человек вновь совершит ту же ошибку, если будет иметь слишком много свободы.

Поэтому Руссо, как заботливый отец семейства, более тщательно, чем обыкновенно, запер мансарду на замок, позволив in petto[168] Жильберу подходить к окну, но лишив его возможности выйти за дверь.

Невозможно даже высказать, до какой степени эта забота, превратившая чердак в тюрьму, подстегнула неистовство и изобретательность Жильбера.

Для иных умов препятствия крайне плодотворны.

Куда больше, чем о скорейшем своем выздоровлении, Жильбер думал об Андреа, о счастье видеть ее, следить за нею, пусть даже издалека.

Но Андреа ни разу не показалась в окнах флигеля. И Жильбер, страстно пытавшийся сквозь толстые стены и плотные занавески проникнуть взглядом внутрь комнат, видел либо Николь, несущую лекарственные отвары на фарфоровом блюде, либо г-на де Таверне, который мерял шагами сад и время от времени яростно заправлял нос понюшкой табаку, словно желая прочистить мозги.

И все же эти картины несколько успокаивали молодого человека, так как свидетельствовали о болезни, а не о смерти.

«Там, за этой дверью, — думал Жильбер, — или за этой занавесью, дышит, томится и страдает та, которую я люблю и боготворю, та, при чьем появлении меня бросило бы в жар и по всему телу пробежала бы дрожь, та, в ком вся моя жизнь, кому посвящен каждый мой вздох».

И Жильбер раз по двадцать в час устремлялся к окну, внушая тем самым любопытной м-ль Шон опасение, как бы он не вывалился из него, наметанным взглядом прикидывал толщину внутренних стен флигеля, его размеры, и составлял в уме точный план: здесь, должно быть, спит г-н де Таверне, там службы и кухня, это комната Филиппа, это каморка, отведенная Николь, а вот тут — комната Андреа, святилище, за возможность хотя бы день постоять на коленях перед дверью которого юноша не раздумывая отдал бы жизнь.

По представлению Жильбера, святилище это представляло собой большую комнату, сообщающуюся с передней, от которой застекленной перегородкой была отделена каморка, где должна находиться, опять же по его предположению, кровать Николь.

— О, сколь счастливы, — восклицал в минуты ревнивого неистовства безумец, — сколь счастливы люди, проходящие по саду, в который выходит окно моего чердака и лестничные окна! Сколь счастливы они, безразлично ступающие по песку садовых дорожек! Ведь ночью оттуда можно услышать стоны и вздохи мадемуазель Андреа!