— Вот ведь горе-адвокатишка, — пробормотала под нос графиня Беарнская. — Боюсь, что в парламенте я преуспею с ним еще меньше, чем дома, произнося речи перед подушкой.

Однако тут же с улыбкой, которою она пыталась скрыть беспокойство, графиня произнесла:

— Прощайте, мэтр Флажо. Умоляю, изучите как следует дело. Неизвестно, как все может обернуться.

— Ах, сударыня, — отвечал мэтр Флажо, — защитительная речь меня не беспокоит. Убежден, это будет бесподобная речь, тем паче что я намерен вплести в нее убийственные намеки.

— На что, сударь?

— На развращенность Иерусалима, сударыня, который я сравню с проклятыми городами[89] и на который призову огонь небесный. Как вы сами понимаете, сударыня, ни у кого не возникает сомнений, что под Иерусалимом я подразумеваю Версаль.

— Господин Флажо! — вскричала старая дама. — Не ставьте под удар себя, а вернее, не ставьте под удар мое дело!

— Ах, сударыня, поскольку ваше дело рассматривается у господина де Мопу, оно уже заранее проиграно. Речь идет всего лишь о том, чтобы выиграть его в глазах современников, а посему, раз у нас нет правосудия, устроим скандал!

— Господин Флажо…

— Сударыня, будем философами… Поразим их как громом!

— Пусть лучше тебя самого поразит гром, паршивый адвокатишка, — тихо пробурчала графиня. — Только и умеешь что драпироваться в свои философские отрепья. Нет уж, мы отправимся к господину де Мопу. Он не философ, и кто знает, вдруг у нас с ним сладится лучше, чем с тобой.

И графиня Беарнская, успевшая за два часа пройти все ступени по лестнице надежд и разочарований, рассталась с мэтром Флажо и покинула улицу Львенка Святого Спасителя.

Направляясь к г-ну де Мопу, старая графиня дрожала всем телом.

Однако по дороге на ум ей пришло соображение, несколько ее успокоившее. По всей видимости, г-н де Мопу не примет ее, поскольку час уже довольно поздний; поэтому она сможет ограничиться предупреждением швейцару о скором новом визите.

В самом деле, было уже, наверно, около семи вечера; правда, еще не стемнело, но обычай обедать в четыре часа, распространившийся среди знати, прерывал все дела до утра следующего дня.

Графине Беарнской при всем ее пламенном желании повидать вице-канцлера стало легче при мысли, что она его не застанет. Вот оно, одно из распространенных противоречий человеческого разума, которые всем понятны, но не поддаются никакому объяснению.

Итак, графиня ехала представиться, готовая к тому, что получит от ворот поворот. Она припасла монету в три ливра, чтобы умаслить цербера и убедить его вписать ее имя в список тех, кто испрашивает аудиенции.

Подъехав к особняку, она увидела, что швейцар беседует с канцеляристом, который, похоже, отдает ему какое-то распоряжение. Она скромно ждала поодаль, опасаясь, как бы ее присутствие не помешало собеседникам; однако, завидев графиню, сидевшую в наемной карете, канцелярист удалился.

Швейцар же подошел к карете и осведомился об имени просительницы.

— О, я знаю, что, вероятней всего, не буду иметь чести повидать его превосходительство, — сказала графиня.

— Тем не менее, сударыня, — отвечал швейцар, — не откажите в любезности сообщить ваше имя.

— Графиня Беарнская, — произнесла она.

— Его превосходительство у себя, — раздалось в ответ.

— Как! — воскликнула графиня, не помня себя от изумления.

— Его превосходительство у себя, — повторил швейцар.

— Но, разумеется, не принимает?

— Он примет ваше сиятельство, — был ответ.

Графиня Беарнская вышла из кареты, сомневаясь, уж не сон ли все это. Швейцар дернул за шнурок, дважды звякнул колокольчик. На крыльце появился канцелярист, и швейцар жестом предложил графине войти.

— Вам угодно видеть его превосходство, сударыня? — спросил канцелярист.

— Сударь, я хотела просить о такой милости, но не смела на нее надеяться.

— Благоволите следовать за мной, сударыня.

«И об этом судейском отзываются так дурно, — думала графиня, идя за канцеляристом. — Между тем вице-канцлер доступен в любое время, а это огромное достоинство. Как странно!..»

Она трепетала, воображая, что встретит человека неуступчивого, нелюбезного — ведь он обременен столькими обязанностями и делами, что иначе и быть не может. Г-н де Мопу, в необъятном парике, в черном бархатном кафтане, работал в кабинете, двери которого были отворены.

Входя, графиня быстро огляделась по сторонам и с удивлением обнаружила, что она единственная посетительница и в зеркалах не отражается ни одного лица, кроме ее собственного да тощей, желтой, озабоченной физиономии канцлера.

Канцелярист доложил о ее сиятельстве графине Беарнской.

Г-н де Мопу поднялся, не сгибая корпуса, и, прямой как жердь, прислонился к камину.

Графиня Беарнская трижды, как положено, сделала ему реверанс. Затем, запинаясь, пролепетала несколько благодарственных слов. Дескать, она не надеялась на честь… Не предполагала, что министр, столь обремененный делами, пожелает пожертвовать часами своего досуга…

Г-н де Мопу возразил, что время драгоценно не только для министров, но и для подданных его величества; к тому же следует отличать людей, которых приводят к нему срочные дела, — для таких он всегда готов на всевозможные снисхождения.

Графиня Беарнская снова заприседала в реверансах, после чего установилось принужденное молчание: обмен любезностями кончился, пора было переходить к просьбам.

Г-н де Мопу ждал, поглаживая подбородок.

— Ваше превосходительство, — начала просительница, — я осмелилась предстать перед вами, дабы смиренно поведать о важном деле, от которого зависит все мое состояние.

Г-н де Мопу слегка кивнул головой, что должно было означать: «Продолжайте».

— Да будет вам известно, ваше превосходительство, — начала она, — что все мое состояние, вернее, состояние моего сына зависит от исхода тяжбы, которую я веду против семейства Салюс.

Вице-канцлер по-прежнему поглаживал подбородок.

— Но я настолько наслышана о справедливости вашего превосходительства, что, зная об отношениях и даже дружбе, которая связывает вас с противной стороной, я ни минуты не колебалась в решении явиться к вам с мольбой выслушать меня.

Слыша похвалы своей справедливости, г-н де Мопу не удержался от улыбки: уж больно это было похоже на то, как полвека назад все превозносили евангельские добродетели Дюбуа[90].

— Вы правы, графиня, — отвечал он, — я состою в дружбе с семейством Салюс; но вы правы и в том, что, приняв на себя обязанности вице-канцлера, я перестал руководствоваться соображениями дружбы. Поэтому я буду отвечать вам, отринув всякую предвзятость, как и подобает верховному блюстителю правосудия.

— Да благословит небо ваше превосходительство! — вскричала старая графиня.

— Я рассмотрю ваше дело как обычный слуга закона, — продолжал канцлер.

— За что я вам буду безмерно признательна: ведь вы, ваше превосходительство, столь искушены в подобных вопросах.

— По-моему, ваше дело вскоре будет слушаться?

— На будущей неделе, ваше превосходительство.

— Чего же вы желаете?

— Чтобы ваше превосходительство ознакомились с документами.

— Я с ними уже знаком.

— И что же? — трепеща осведомилась старая графиня. — Какое вы составили мнение, ваше превосходительство?

— О вашем деле?

— Да.

— По-моему, тут нет ни малейшего повода для сомнений.

— Сомнений в чем? В том, что я выиграю?

— Нет, в том, что проиграете.

— Вы полагаете, ваше превосходительство, я проиграю тяжбу?

— Бесспорно, проиграете. Могу дать вам совет.

— Какой? — с последней надеждой спросила графиня.

— Поскольку вам предстоят некоторые выплаты по окончании тяжбы и объявлении решения…

— Ну? Ну?

— Вам следует приготовить надлежащую сумму.