— Это еще одно мое открытие. Что скажешь, Ашарат?

— Вы — самый великий ученый на земле, учитель.

— Если я еще не победил смерть окончательно, то, во всяком случае, нанес удар, от которого ей будет нелегко оправиться, правда? Видишь ли, сын мой, в человеческом теле есть хрупкие кости, которые могут сломаться, я же сделаю их прочными как сталь; в человеческом теле есть кровь, которая, вытекая, уносит с собою жизнь, я же помешаю крови вытекать из тела; плоть человеческая нежна и легко поддастся разрушению, я же сделаю ее неуязвимой, как у средневековых рыцарей, чтобы о нее тупились лезвия мечей и секир. Все это сделает трехсотлетний Альтотас. Дай же мне то, о чем я тебя прошу, и я буду жить тысячу лет. О, мой дорогой Ашарат, все зависит только от тебя. Верни, мне мою молодость, мощь моего тела, ясность мысли, и ты увидишь, испугаюсь ли я шпаги, пули, обваливающейся стены, дикого зверя, который кусается или брыкается. В свою четвертую молодость, Ашарат, то есть прежде, чем я доживу до четырехкратного человеческого возраста, я обновлю поверхность земли и, уверяю тебя, создам для себя и для возрожденного человечества мир по своему усмотрению — без падающих труб, без шпаг, без мушкетных пуль и лягающихся лошадей, и тогда люди поймут, что гораздо лучше жить, помогая друг другу, любя друг друга, чем терзать и уничтожать самих себя.

— Это справедливо и, во всяком случае, возможно, учитель.

— Тогда добудь мне ребенка.

— Дайте мне еще подумать и поразмыслите сами.

Альтотас посмотрел на своего последователя презрительным, властным взглядом и воскликнул:

— В таком случае ступай, я сумею убедить тебя позже, и к тому же человеческая кровь не такой уж ценный ингредиент, чтобы я не сумел заменить ее чем-нибудь другим. Ступай! Я буду искать и найду. Ты мне не нужен, ступай же!

Бальзамо постучал ногою по люку и спустился во внутренние покои — молчаливый, непоколебимый и согбенный под тяжестью гения человека, который заставлял поверить в невозможное и сам творил невозможное.

В эту ночь, столь длинную и урожайную на события, когда мы с вами прогуливались, словно принявшие вид облака мифологические божества, из Сен-Дени в Мюэту, из Мюэты на улицу Цапли, с улицы Цапли на улицу Платриер и с улицы Платриер на улицу Сен-Клод, — в эту ночь г-жа Дюбарри занималась тем, что пыталась склонить короля к новой, по ее мнению, политике. Особенно она настаивала на опасности, которая может возникнуть, если позволить Шуазелям занять позиции подле дофины. Пожав плечами, король ответил, что дофина — еще дитя, а г-н Шуазель — старик министр и, следовательно, никакой опасности нет, поскольку одна не умеет работать, а другой — забавляться. Вслед, за этим король, очарованный собственным высказыванием, дальнейшие объяснения прекратил. Г-же Дюбарри это было не безразлично: с некоторых пор она стала замечать за королем известную рассеянность.

Людовик XV был кокетлив. Ему доставляло большую радость давать своим любовницам повод для ревности, но при условии, что ревность эта не переходила в длительные распри и недовольство. Г-жа Дюбарри ревновала — во-первых, из самолюбия, а во-вторых, из страха. Слишком много усилий она приложила, чтобы добиться своего нынешнего положения, да и вознеслась слишком высоко, чтобы осмелиться по примеру г-жи де Помпадур терпеть присутствие других любовниц или даже подыскивать ему новых, когда его величеству становилось скучно, что, как известно, случалось с ним нередко.

Поэтому г-жа Дюбарри, испытывая ревность, хотела докопаться до причин королевской рассеянности. Следующие памятные слова король произнес, ни на секунду не вдумавшись в их смысл:

— Я весьма озабочен счастьем моей невестки и не уверен, что дофин может сделать ее счастливой.

— А почему же нет, государь?

— Потому что в Компьене, Сен-Дени и Мюэте господин Людовик, по-моему, слишком часто поглядывал на чужих жен и слишком редко — на свою.

— Если бы ваше величество сами не сказали мне об этом, я ни за что бы не поверила — ведь у дофина очень хорошенькая супруга.

— Она несколько худа.

— Но ведь она так юна!

— Да, но посмотрите на мадемуазель де Таверне — ей столько же лет, сколько и эрцгерцогине.

— Ну и что же?

— А то, что она на диво хороша.

Глаза графини сверкнули, и король, поняв свою оплошность, поспешил ее исправить:

— Но вы, милая графиня, в шестнадцать лет, я уверен, были пухлы, как пастушки нашего друга Буше.

Эта мелкая лесть несколько разрядила обстановку, однако удар уже был нанесен. Г-жа Дюбарри перешла в наступление и принялась жеманиться:

— Неужто она и в самом деле хороша, эта мадемуазель де Таверне?

— Откуда мне знать? — ответил Людовик XV.

— Ну как же? Вы ее превозносите и не знаете, хороша ли она?

— Я знаю лишь, что она не худа, вот и все.

— Значит, вы все-таки рассмотрели ее?

— Ах, дорогая графиня, вы загоняете меня в ловушку. Вы же знаете, что я близорук. Мне бросились в глаза ее формы, но тщательнее я не всматривался. А дофина показалась мне костлявой — вот и все.

— Вы обратили внимание на формы мадемуазель де Таверне, потому что ее высочество дофина изящна, а мадемуазель де Таверне вульгарна.

— Вот еще! — воскликнул король. — В таком случае, Жанна, вы, выходит, не изящны? Да вы просто издеваетесь надо мною.

— Хороший комплимент, но, увы, в нем скрыт еще один, предназначенный вовсе не мне, — пробормотала себе под нос графиня и громко добавила: — Я очень рада, что дофина подбирает себе привлекательных фрейлин. Двор, состоящий из старух, — это ужасно.

— Кому вы это говорите, друг мой? Только вчера я беседовал об этом с дофином, но, похоже, новоиспеченному супругу это безразлично.

— А кстати, она возьмет к себе эту мадемуазель де Таверне?

— Кажется, да, — отозвался Людовик XV.

— Так вам об этом уже известно, государь?

— По крайней мере разговоры были.

— Но она ведь бедна.

— Зато благородного происхождения. Эти Таверне Мезон-Руж — фамилия весьма достойная и давно служат королям.

— Кто их поддерживает?

— Не знаю. Но они — нищие, как вы сами только что сказали.

— Значит, не господин де Шуазель, потому что тогда у них было бы уже несколько пенсий.

— Графиня, не будем говорить о политике, умоляю вас.

— Стало быть, то обстоятельство, что господин де Шуазель вас разорил, — это политика?

— Разумеется, — ответил король и встал.

Через час, находясь уже в большом Трианоне, его величество радовался тому, что сумел внушить ревность, однако время от времени, подобно г-ну де Ришелье, когда тому было тридцать лет, повторял:

— До чего, в сущности, утомительны ревнивые женщины!

Как только король ушел, г-жа Дюбарри тоже встала и прошла в будуар, где ее поджидала Шон, горевшая от нетерпения узнать новости.

— Последние дни ты пользуешься бешеным успехом, — начала она. — Позавчера представлена дофине, вчера приглашена за ее стол.

— Вот уж невидаль!

— Как! Разве ты не догадываешься, что сейчас по Люсьеннской дороге летит сотня карет, чтобы увидеть твою утреннюю улыбку?

— Меня это только злит.

— Отчего же?

— Оттого, что все это — потерянное время: этим утром я не стану улыбаться ни каретам, ни людям.

— О, графиня! Никак собирается гроза?

— Вот именно, черт возьми! Где мой шоколад? Немедленно принесите!

Шон позвонила, и появился Самор.

— Мой шоколад, — повторила графиня.

Самор гордо и неторопливо, нога за ногу, удалился.

— Этот бездельник хочет уморить меня голодом! — воскликнула графиня. — Сто плетей ему, если не побежит!

— Мой не бегать, мой губернатор, — величественно проговорил Самор.

— Ах, губернатор? — воскликнула графиня и схватила небольшой хлыст с рукояткой из позолоченного серебра, служивший для поддержания мира между ее спаниелями и грифонами. — Сейчас ты у меня получишь, губернатор!