— Сударыня, а вы не боитесь сломать карету?

— Не боюсь. Если карета сломается, я поскачу верхом.

И вот, свернув направо, берлина съехала с тракта на ухабистый проселок и покатила вдоль белесой речушки, впадающей в Марну между Ла-Шоссе и Мютиньи.

Форейтор сдержал слово: он сделал все, что было в человеческих силах, не только для того, чтобы разбить карету, но и для того, чтобы она доехала до места.

Раз двадцать Жильбер сваливался на свою спутницу, да и она не меньше падала в его объятия.

Правда, теперь Жильбер сумел быть учтивым до такой степени, что не выказывал смущения. Он уже так владел собой, что рот его не расплывался всякий раз в улыбке, хотя глаза и говорили молодой женщине, что она прекрасна.

Из тряски и уединения очень скоро родилась душевная близость; и к концу второго часа езды по проселку Жильберу уже казалось, будто он знаком со своей спутницей по меньшей мере лет десять, да и она могла бы поклясться, что знает Жильбера со дня его рождения.

Около одиннадцати карета выехала на тракт, ведущий из Витри в Шалон. Дама расспросила нагнавшего их нарочного, и тот сообщил, что дофина не только позавтракала в Витри, но и решила там отдохнуть часа два, поскольку крайне устала.

Еще он сказал, что послан на следующую почтовую станцию известить должностных лиц, ведающих сменными лошадьми, чтобы все было готово часам к трем-четырем пополудни.

Услышав это известие, путешественница возликовала.

Она вручила форейтору обещанные два луидора и, поворотясь к Жильберу, сказала:

— Ей-богу, на ближайшей станции мы тоже пообедаем.

Но все получилось так, что и на ближайшей станции Жильберу не суждено было пообедать.

На вершине холма, на который взбиралась почтовая карета, виднелась деревня Ла-Шоссе, где следовало сменить лошадей.

Она являла собой живописное и беспорядочное скопление крытых соломой домов, расположенных в зависимости от прихоти их владельцев либо у самой дороги, либо на окраине леса, либо неподалеку от источника, но по большей части стоявших вдоль отлогого берега полноводного ручья, о котором мы уже упоминали; через ручей этот у каждого дома были переброшены мостки или хотя бы доска.

Но в тот момент, о котором мы рассказываем, самую примечательную особенность этой прелестной деревушки составлял мужчина, стоявший в нижнем течении ручья посреди дороги с таким видом, будто он поставлен здесь по приказу высших властей, и проводивший время за двумя занятиями — он либо жадно смотрел на дорогу, либо пожирал глазами великолепного серого коня с длинною гривой, привязанного к ставню одной из хижин; конь был оседлан и в ожидании хозяина нетерпеливо тряс головой, дергая при этом ставень.

Время от времени незнакомец, утомясь бесплодным, как мы уже говорили, разглядыванием дороги, подходил к коню, с видом знатока осматривал его, пытался погладить по мускулистому крупу или ущипнуть за тонкую ногу. Затем, увернувшись от удара копытом, чем обеспокоенное животное отвечало на каждую подобную попытку, снова принимался наблюдать за пустынной дорогой.

Наконец, не видя на ней ни одного экипажа, незнакомец постучал в ставень.

— Эй! Есть кто-нибудь? — крикнул он.

— Кто там? — раздался мужской голос, и ставень отворился.

— Сударь, если вы хотите продать свою лошадь, покупатель уже нашелся, — сообщил незнакомец.

— Вы же видите, что в хвост коню не вплетен соломенный жгут, — последовал ответ из окна, и ответивший с крестьянской непосредственностью захлопнул ставень.

Ответ, очевидно, не удовлетворил незнакомца, потому что он постучал во второй раз.

Это был мужчина лет сорока, высокий, крепкий, с красным лицом и иссиня-черной щетиной; на его узловатые руки ниспадали широкие кружевные манжеты. Обшитую галуном шляпу он носил набекрень, по моде офицеров из провинции, желающих нагнать страху на парижан.

Незнакомец постучал в третий раз, после чего раздраженно крикнул:

— Послушайте, друг мой, вы не слишком учтивы! И ежели вы не откроете ставень, я сей же миг вышибу его.

После такой угрозы ставень отворился, и в окне показалось то же самое лицо.

— Вам же сказали, что конь не продается, — повторил крестьянин. — Какого дьявола! Вам этого недостаточно?

— А вот я говорю, что мне нужен скакун.

— Коль вам нужен скакун, ступайте на почтовую станцию. Там шестьдесят скакунов из конюшен его величества — есть из чего выбрать. А единственного коня оставьте его хозяину.

— Повторяю, я хочу именно этого коня.

— Губа у вас не дура: конь-то арабский!

— Вот еще одна причина, почему я желаю купить его.

— Может, вы и желаете купить, да, к сожалению, конь не продажный!

— А кому он принадлежит?

— Больно вы любопытны.

— А ты больно скрытен.

— Ну, ладно! Он принадлежит одной особе, которая остановилась у меня и которая любит его больше жизни.

— Я хочу поговорить с этой особой.

— Эта особа спит.

— А это кто — мужчина или женщина?

— Женщина.

— Так вот, скажи этой женщине, что, ежели у ней есть нужда в пятистах пистолей, ей дадут их за этого коня.

— Поди ж ты! — удивился крестьянин, широко открыв глаза. — Пятьсот пистолей! Хорошие деньги.

— Если хочешь, добавь, когда будешь с ней говорить, что иметь этого коня желает король.

— Король?

— Он самый.

— Может, это вы и есть король?

— Нет, но я представляю его.

— Вы представляете короля? — переспросил крестьянин, снимая шляпу.

— Поторопись, друг мой, король очень спешит!

И наш геркулес снова бросил внимательный взгляд на дорогу.

— Ладно. Можете быть спокойны, — уверил крестьянин, — как только дама проснется, я ей в двух словах сообщу о вашем предложении.

— Да, но у меня нет времени ждать, когда она проснется.

— Так что же делать?

— Разбуди ее, черт возьми!

— Я не смею.

— Ну хорошо, тогда я сам разбужу ее.

И человек, утверждавший, что он представляет его величество, поднял руку, в которой сжимал длинный хлыст с серебряным набалдашником, и вознамерился постучать в ставень второго этажа.

— Э, нет, нельзя!

Но поднятый хлыст опустился, даже не притронувшись к окошку, так как неизвестный заметил на дороге карету, которую везли крупной, но уже усталой рысью три лошади.

Зоркий взгляд неизвестного узнал дверцы кареты, и он ринулся навстречу ей с быстротой, сделавшей бы честь жеребцу, которого он намеревался приобрести.

А карета эта была той, в которой ехала наша путешественница, ангел-хранитель Жильбера.

Увидев подающего знаки мужчину, форейтор, не уверенный, дойдут ли лошади до почтовой станции, с радостью остановил их.

— Шон! Милая Шон! — крикнул незнакомец. — Ты ли это? Ну, наконец-то! Здравствуй! Здравствуй!

— Я, Жан! — ответила названная этим странным именем путешественница. — А что ты здесь делаешь?

— Прелестный вопрос, черт бы меня побрал! Жду тебя.

С этими словами геркулес вскочил на подножку, сквозь открытую дверь облапил своими длинными ручищами молодую женщину и стал покрывать ее поцелуями.

Вдруг он заметил Жильбера, который, не имея ни малейшего представления, что за отношения связывают этих двух новых персонажей, введенных нами в повествование, сидел с мрачным видом, какой бывает у собаки, когда у нее отнимут кость.

— Кто это у тебя тут? — поинтересовался геркулес.

— Юный философ, и презабавный, — ответила м-ль Шон, нимало не заботясь о том, ранит или польстит этот ответ ее протеже.

— Где ты его подобрала?

— На дороге. Но это не имеет значения.

— Да, действительно, — согласился обладатель имени Жан. — Ну, и как там наша старушка графиня Беарнская?

— Готово.

— Как готово?

— Приедет.

— Приедет?

— Да, — кивнула Шон.

Беседу эту Жан вел, все так же стоя на подножке.

— И что же ты ей наплела? — поинтересовался он.