— Передам, сестра моя.

Монахиня удалилась.

Через несколько минут появилась послушница.

За нею шла привратница.

— Ну что? — в нетерпении спросила незнакомка.

— Сударыня, ее королевское высочество сказала, что сегодня не может дать вам аудиенцию, — ответила послушница, — но монастырь не откажет вам в гостеприимстве, раз вы полагаете, что вам немедленно нужно обрести убежище. Поэтому войдите, сестра, и, если вы действительно после столь долгой дороги и устали, вам следует поскорее лечь в постель.

— А как же конь?

— Не беспокойтесь, сестра, о нем позаботятся.

— Он смирен как овечка. Зовут его Джерид. Поручаю его вашим заботам.

— За ним будут ухаживать, как за королевскими лошадьми.

— Благодарю вас.

— А теперь проводите госпожу в ее комнату, — сказала послушница сестре-привратнице.

— Нет, в церковь. Я не нуждаюсь в сне, мне нужно помолиться.

— Часовня открыта для вас, сестра, — проговорила монахиня, указывая на боковую дверь в церковь.

— Я увижу мать-настоятельницу? — спросила незнакомка.

— Завтра.

— Утром?

— Нет, утром не получится.

— Почему?

— Завтра утром у нас будет большой прием.

— Неужели у кого-то есть более спешное дело или есть кто-то несчастней меня?

— Завтра дофина оказывает нам честь остановиться здесь на два часа. Это великая милость для нашего монастыря и великое торжество для всех сестер. Так что сами понимаете…

— Увы!

— Мать-настоятельница желает, чтобы все здесь было достойно царственных гостей.

— Но пока я не повидаюсь с августейшей настоятельницей, я буду здесь в безопасности? — с явным испугом оглядываясь вокруг, спросила незнакомка.

— Разумеется, сестра. Наш монастырь дает убежище даже преступникам, а тем более…

— Беглецам, — закончила незнакомка. — Значит, сюда никто не может войти?

— Без позволения никто.

— Господи! — воскликнула женщина. — А вдруг он получит позволение? Он обладает таким могуществом, что временами оно повергает меня в ужас.

— Кто? — полюбопытствовала монахиня.

— В церковь! В церковь! — воскликнула незнакомка, словно для того, чтобы утвердить мнение, которое начало складываться о ней у собеседниц.

— Идемте, сестра, я провожу вас.

— Поймите, меня преследуют. Скорее в церковь!

— О, стены Сен-Дени прочны, — с сочувственной улыбкой проговорила послушница, — а вы так устали, что, поверьте, лучше бы вам последовать за мной и отдохнуть в мягкой постели, а не утруждать свои колени на каменном полу часовни.

— Нет, я хочу помолиться, чтобы Господь оградил меня от преследователей! — воскликнула женщина, скрываясь за указанной монахиней дверью и затворяя ее за собой.

Послушница, любопытная, как все обитательницы монастыря, обошла церковь кругом и, осторожно заглянув в двери главного входа, увидела, что незнакомка распростерлась перед алтарем и молится, мешая слова молитвы со слезами.

Монахини не обманули незнакомку: капитул в самом деле собрался и обсуждал, как с наибольшим блеском встретить дочь императоров.

Именно с этого ее королевское высочество принцесса Луиза и начала свое правление в Сен-Дени.

Сокровищница монастыря изрядно опустела: предыдущая настоятельница, уступив место принцессе Луизе, забрала с собою большую часть принадлежавших ей кружев, а равно ковчеги и дароносицы, которые, как правило, предоставляли общине настоятельницы из знатных семей, посвятившие себя служению Господу на самых светских условиях.

Принцесса Луиза, узнав, что дофина остановится в Сен-Дени, послала нарочного в Версаль, и той же ночью в монастырь прибыла повозка, груженая гобеленами, кружевами и всевозможными украшениями.

Было их в повозке на шестьсот тысяч ливров.

Слухи, разошедшиеся о царственном великолепии готовящегося торжества, еще более разожгли невероятное и потрясающее любопытство парижан, которых, по словам Мерсье[133], нетрудно рассмешить, когда они собираются небольшими группками, меж тем как в толпе они склонны к задумчивости и слезам.

Когда же перед рассветом распространились сведения и о пути следования дофины, парижане десятками, сотнями, тысячами стали покидать свои логова и стекаться к монастырю.

Полки гвардейцев и швейцарцев, расквартированные в Сен-Дени, были подняты и расставлены шпалерами вдоль дороги, чтобы сдерживать напор волн людского моря, которое уже бушевало у портиков собора, выплескиваясь на статуи и порталы монастыря. Куда ни глянь, всюду людские головы: детские — свешивались с козырьков над дверьми, мужские и женские — высовывались из окон; тысячи зевак, пришедших позже либо, подобно Жильберу, предпочитающих свободу неудобствам завоевания или сохранения места в толпе, — так вот, тысячи зевак, словно неутомимые муравьи, лезли на деревья, стоящие по обе стороны дороги от Сен-Дени до Мюэта, и рассаживаясь на ветвях.

После Компьеня количество придворных с их экипажами и челядью изрядно поубавилось. Только самые важные вельможи теперь могли сопровождать короля, пользуясь подставами, приготовленными по пути, и благодаря этому проезжая перегоны в два-три раза больше обычного.

Менее значительные особы либо остались в Компьене, либо добирались до Парижа на почтовых, давая тем самым передышку собственным лошадям.

Однако, отдохнув денек в городе, господа вместе с челядью отправились в Сен-Дени, но не столько для того, чтобы поглядеть на дофину, которую они уже видели, а скорее, чтобы поглазеть на толпу.

Впрочем, в ту эпоху в Париже хватало карет и без придворных; на торжество съехались все — члены парламента, финансисты, богатые негоцианты, знаменитые на весь Париж дамы известного сорта и Опера в полном составе; немало было и наемных экипажей, вроде тех колымаг, что с опозданием везли в Сен-Дени двадцать пять задыхающихся от тесноты парижан и парижанок, причем ехали они так медленно, что быстрей было бы добраться пешком.

Нетрудно поэтому представить себе огромную массу народа, направившуюся в Сен-Дени утром того дня, который газеты и афиши объявили днем прибытия дофины; люди столпились перед монастырем кармелиток, а когда там уже нельзя было найти места, растянулись вдоль дороги, по которой должна была приехать и уехать дофина со свитой.

А теперь, вообразив себе эту толпу, достаточную, чтобы испугать даже парижанина, попробуйте представить Жильбера — маленького, одинокого, робкого, не знающего города и слишком гордого, чтобы у кого-нибудь что-либо спросить, — оказавшись в Париже, он старался походить на истого парижанина, хотя в жизни не видел, чтобы разом собиралось более ста человек!

Когда он вышел из дома, прохожие попадались ему лишь изредка, в Ла-Шапель их стало значительно больше, а в Сен-Дени ему уже казалось, будто люди вырастают прямо из-под земли и тут их не меньше, чем колосьев на бескрайнем поле.

Затерявшись в толпе, Жильбер уже давно ничего не видел; он двигался вместе с нею, сам не зная куда, однако ему все же хотелось сориентироваться. Неподалеку от него мальчишки забрались на дерево; его так и подмывало последовать их примеру, но он не решился скинуть кафтан и только протиснулся к стволу. Кому-то из бедолаг, которым тоже ничего не было видно, которым наступали на ноги и которые сами оттаптывали чьи-то ноги, пришла в голову счастливая мысль спросить у сидевших наверху, что происходит вокруг, в результате чего они узнали, что между монастырем и шеренгой солдат пусто.

Ободренный таким началом, Жильбер поинтересовался, не показались ли кареты.

Карет еще не было, однако на дороге, в четверти лье от Сен-Дени, видны были огромные клубы пыли. Это-то и нужно было Жильберу: выходило, что кареты еще не проехали, и теперь оставалось лишь выяснить, с какой точно стороны они появятся.

Если в Париже человек, пробираясь сквозь толпу, не ввяжется ни с кем в разговор, значит, он или англичанин, или глухонемой.