Жильбер прошел немного назад, чтобы выбраться из толчеи, и увидел семейство горожан, завтракавших на краю канавы.

Там была дочка, высокая блондинка с голубыми глазами, робкая и застенчивая.

Была мать, низенькая смешливая толстушка с белыми зубами и свежим цветом лица.

Был папаша, облаченный в просторный суконный кафтан, который вынимается из шкафа только по воскресеньям; глава семьи нарочно надел его сегодня по столь торжественному случаю и был занят им гораздо больше, нежели женой и дочерью, уверенный, что они вполне справятся и без него.

Была тетушка — высокая, сухопарая и сварливая.

И была, наконец, служанка, которая беспрерывно хихикала.

Последняя из перечисленных нами особ тащила чудовищной величины корзину с завтраком. Несмотря на тяжелую ношу, жизнерадостная девица не переставая хихикала и напевала, поощряемая хозяином, который в конце концов взял у нее корзину.

В ту пору слуга был своим человеком в семье; существовало большое сходство между ним и домашним псом: побить иной раз можно, но прогнать — ни за что.

Жильбер краем глаза наблюдал за этой совершенно для него новой сценой. Безвылазно живя с рождения в замке Таверне, он знал лишь господ и лакеев и понятия не имел о горожанах.

В том, как эти славные люди пользовались радостями жизни, он видел пример философии, ведущей свое происхождение не от Платона или Сократа, но in extenso[134] от Бианта.

Они принесли с собой бездну съестного и намеревались получить от него как можно больше удовольствия.

Папаша принялся нарезать жаркое из телятины, столь любезное небогатым парижанам. Взгляды сотрапезников с вожделением сошлись на золотистом, покрытом застывшим жирком куске, который возлежал на глазурованном глиняном блюде, куда еще вчера заботливая хозяйка поместила его, нашпиговав морковью, луком и кусочками сала. Вчера же служанка отнесла блюдо к булочнику, и тот, выпекая хлеб, нашел ему место в печи среди двух десятков таких же блюд с мясом, которому предназначено было обжариваться и покрываться золотистой корочкой на горячих углях.

Выбрав у росшего поблизости вяза местечко, Жильбер смахнул с травы пыль клетчатым носовым платком, подстелил его, снял шляпу и уселся.

На своих соседей он не обратил никакого внимания; они же, напротив, воззрились на него.

— Какой аккуратный молодой человек! — заметила мамаша.

Девушка вспыхнула.

Она вспыхивала всякий раз, когда при ней заходила речь о каком-нибудь молодом человеке. Нынешних романистов это несомненно бы обрадовало.

Итак, мамаша заметила:

— Какой аккуратный молодой человек!

Парижская обывательница обязательно первым делом выскажется насчет какого-нибудь нравственного изъяна или достоинства обсуждаемого предмета.

Папаша обернулся.

— Красивый парнишка, — заявил он.

Девушка еще сильнее залилась румянцем.

— Он, похоже, устал, — проговорила служанка, — а ничего с собой не взял.

— Лентяй, — изрекла тетушка.

— Сударь, — обратилась мамаша к Жильберу с непринужденностью, свойственной лишь парижанкам, — вы не знаете, кареты еще далеко?

Жильбер обернулся и, увидев, что обращаются к нему, встал и поклонился.

— Какой учтивый молодой человек! — похвалила мамаша.

Девушка стала пунцовой.

— Не знаю, сударыня, — ответил Жильбер, — слышал только, что примерно в четверти лье отсюда показались клубы пыли.

— Идите к нам, сударь, — предложил папаша, — и, если вы не против…

И он указал на аппетитные яства, разложенные на траве.

Жильбер подошел. Он еще ничего не ел, и аромат был крайне соблазнителен, однако, нащупав в кармане свои не то двадцать пять, не то двадцать шесть су, он подумал, что за треть своего состояния сможет получить не менее вкусный завтрак, а брать что-нибудь от людей, которых он видит впервые в жизни, ему не хотелось.

— Благодарю, сударь, весьма вам признателен, но я уже завтракал, — ответил он.

— Послушайте, сударь, — вмешалась мамаша, — вы, как я заметила, человек предусмотрительный, но ведь отсюда вам ничего не будет видно.

— Но вам тоже ничего не будет видно, — с улыбкой отвечал Жильбер, — поскольку вы находитесь рядом со мною, — разве не так?

— Ну, мы — другое дело, — возразила мамаша, — у нас есть племянник, который служит сержантом во французской гвардии.

Лицо девушки запылало багрянцем.

— Сегодня он стоит на посту у «Голубого павлина».

— А не будет с моей стороны нескромным спросить, где это «Голубой павлин»? — поинтересовался Жильбер.

— Как раз напротив монастыря кармелиток, — сообщила мамаша. — Племянник обещал поместить нас сразу за оцепление, там у нас будет скамья, и мы во всех подробностях увидим выход дофины из кареты.

Теперь пришел черед покраснеть Жильберу: он не решился разделить с этими славными людьми завтрак, но умирал от желания пойти вместе с ними.

Однако его философия или, вернее, гордыня, от которой его предостерегал Руссо, подсказала ему ответ:

— Это женщинам нужна чья-то помощь, но я же мужчина! Разве у меня нет локтей?

— Все, кто будет стоять в других местах, — продолжала мамаша, словно отгадав мысли Жильбера и отвечая на них, — увидят лишь пустые кареты. Но их же можно видеть каждый день, для этого вовсе не нужно тащиться в Сен-Дени!

— Сударыня, но такая мысль может прийти в голову многим, — возразил Жильбер.

— Да, но не у всех есть племянник, который их пропустит.

— Вы правы, — признал молодой человек.

Когда он произносил эти слова, на его лице отразилось разочарование, которое наблюдательные парижане не преминули заметить.

— А что, сударь, ежели хотите, можете пойти с нами, — предложил папаша, привыкший угадывать желания супруги.

— Боюсь, я стесню вас, сударь, — отозвался Жильбер.

— Ну что вы, напротив, — вмешалась мамаша. — Вы поможете нам туда добраться. У нас всего один мужчина, а так будет два.

Никакой другой довод не мог бы лучше помочь Жильберу принять решение. Мысль, что он сможет быть полезен и отплатить таким образом за оказанную ему любезность, успокоила его совесть и заставила отбросить сомнения.

Он согласился.

— Ну, поглядим, кому он предложит руку, — заметила тетушка.

Помощь свалилась Жильберу буквально с неба. И то сказать, как пробиться через непреодолимую преграду в тридцать тысяч человек, ежели каждый из них благодаря положению в обществе, богатству, власти куда более достоин уважения, нежели ты, а главное, привычен участвовать в подобных празднествах, где всякий старается занять как можно больше места.

Будь наш философ приверженнее к практике, нежели к теории, он имел бы прекрасную возможность изучить здесь динамику общества.

Карета, запряженная четверней, пролетела сквозь толпу, словно пушечное ядро; все расступились перед скороходом в шляпе с перьями, ярком пестром камзоле и с толстой тростью, впереди которого бежали две грозного вида собаки.

Ехавшие в карете, запряженной парой, шепнули часовому на ухо пароль, после чего и она заняла свое место на круглой площади перед монастырем.

Всадники, возвышаясь над толпой, медленно продвигались к цели под градом тычков, пинков и нелестных словечек.

Однако в основном шли пешие; толкаясь, теснясь, наступая друг другу на пятки, они текли словно волны, гонимые тысячами других волн, и каждый вставал на цыпочки, поднимался, выталкиваемый вверх соседями, и, словно Антей, старался снова прикоснуться к матери-земле, протискиваясь сквозь толпу, и тащил за собой свое семейство, состоящее по преимуществу из женщин, которых только парижанин способен и смеет всегда и всюду водить с собою, без лишних слов заставляя относиться к ним уважительно.

Ну, и прежде всего, вернее, прежде всех, следует упомянуть тех, кого именуют чернью или подонками; обросшие, в драных шляпах, с обнаженными руками, в штанах, подвязанных веревкой, они, неутомимо и яростно работая локтями, плечами и ногами и хрипло похохатывая, прокладывали себе путь сквозь толпу с той же легкостью, с какой Гулливер шел по лилипутскому полю.