Каково же было его удивление, когда по приезде он обнаружил там Самора, мало чем напоминавшего надменного губернатора; негритенок забавлялся тем, что выдергивал у попугая из хвоста перья, а тот старался его за это ущипнуть.

Попугай и негритенок были соперники точно так же, как г-н Шуазель и г-жа Дюбарри.

Усевшись в небольшой гостиной, король отослал свиту.

Хотя он и был самым любопытным дворянином во всем королевстве, но не имел обыкновения разговаривать с челядью и лакеями или расспрашивать их; Самор, однако, не являлся слугой: он занимал промежуточное положение между обезьянкой и попугаем.

Поэтому король решил расспросить его.

— Ее сиятельство в саду?

— Нет, повелитель, — отозвался Самор.

В Люсьенне г-жа Дюбарри, повинуясь капризу, лишила короля титула «ваше величество», заменив его на «повелитель».

— Значит, она смотрит карпов?

Когда строился замок, король, не поскупившись, велел вырыть неподалеку пруд, вода в который поступала из акведука; туда запустили лучших в Версале карпов.

— Нет, повелитель, — опять ответил Самор.

— Где же она?

— В Париже, повелитель.

— Как в Париже? Графиня не приезжала в Люсьенну?

— Нет, повелитель, она послала сюда Самора.

— А это зачем?

— Чтобы дождаться короля.

— Вот как! — воскликнул Людовик XV. — Тебе поручили меня принять. Общество Самора — это прелестно! Благодарю, графиня, благодарю!

С этими словами король, несколько раздосадованный, встал.

— О нет, — возразил негритенок, — король не будет в обществе Самора.

— Почему?

— Потому что Самор уезжает.

— Куда?

— В Париж.

— Стало быть, я останусь в одиночестве. Час от часу не легче. Но что ты будешь делать в Париже?

— Пойду к хозяйке Барри и скажу, что король в Люсьенне.

— Вот оно как, графиня поручила тебе сообщить об этом?

— Да, повелитель.

— А она не говорила, что делать мне тем временем?

— Она сказала, чтобы ты спал.

«На самом деле это значит, что она не заставит себя ждать и огорошит меня какой-нибудь новой неожиданностью», — подумал король, а вслух произнес:

— Отправляйся же поскорее и привези сюда графиню. Да, кстати, а как ты поедешь?

— На большом белом коне под красным чепраком.

— А за сколько времени большой белый конь доедет до Парижа?

— Не знаю, — ответил негритенок, — но он скачет быстро, очень быстро. Самор любит ездить быстро.

— Ну, если Самор любит ездить быстро — тем лучше, — заключил король и подошел к окну, чтобы посмотреть на отъезд негритенка.

Высоченный выездной лакей забросил негритенка в седло, и тот со свойственным детям презрением к опасности пригнулся к холке гигантского скакуна и пустил его в галоп.

Оставшись один, король спросил у выездного лакея, нет ли в Люсьенне чего-нибудь новенького.

— Есть, — ответил слуга, — здесь господин Буше, который расписывает большой кабинет ее сиятельства.

— Ах, Буше! Бедняга Буше здесь, — удовлетворенно проронил король. — Где это, говорите?

— Во флигеле, в кабинете. Ваше величество желает, чтобы я проводил его к господину Буше?

— Нет-нет, не надо, я лучше пойду посмотрю карпов. Дайте мне нож, — попросил король.

— Нож, государь?

— Да, и большой хлеб.

Вскоре лакей вернулся, неся на блюде японского фаянса большой круглый хлеб, в который был воткнут длинный острый нож.

Удовлетворенный король сделал лакею знак следовать за ним и направился к пруду.

Кормить карпов уже стало семейной традицией. Людовик XIV ежедневно развлекался этим.

Людовик XV уселся на обомшелую скамью, откуда открывался чудесный вид.

За небольшим озерцом с берегами, поросшими травою, виднелась деревушка, втиснувшаяся между двумя холмами, один из которых — западный — вздымался отвесно, словно поросшая мхом скала Вергилия[98], так что крытые соломой дома казались детскими игрушками, уложенными в выстланную папоротником коробку.

Далее видны были остроконечные крыши Сен-Жермен и его громадные террасы с купами деревьев; еще дальше — голубоватые косогоры Саннуа и Кормейля, а надо всем, словно огромный медный купол, нависало красновато-серое небо.

После грозы листва казалась темной на фоне нежной зелени лугов; поверхность пруда, гладкая, недвижная и словно масляная, порой разрывалась, и тогда, подобно серебряной молнии, выскакивала рыба, хватая клопа-водомерку, бегающего на длинных ногах по воде. И долго еще после этого по ней расходились дрожащие круги, покрывая пруд черно-белым узором.

Иногда у берега беззвучно выныривала голова большой рыбы, которая, словно зная, что ей не грозит попасться ни на крючок, ни в сеть, заглатывала листик свисающего над водой клевера и таращила выпученные и как бы невидящие глаза на крохотных серых ящерок и резвящихся в камышах зеленых лягушек.

Король, умевший с толком убивать время, налюбовался пейзажем, пересчитал дома как в ближайшей деревушке, так и в тех, что виднелись вдали, затем взял со стоявшего подле него блюда хлеб и принялся кромсать его на кусочки.

Карпы, услышав, как хрустит под ножом корка, и зная, что звук этот свидетельствует о наступлении обеденного часа, подплывали поближе, дабы показаться его величеству, которому весьма нравилось жаловать их ежедневным пропитанием. Точно так же они собирались и тогда, когда их кормил лакей, однако король вполне естественно полагал, что они лезут вон из кожи специально для него.

Один за другим он бросал в воду куски хлеба; каждый из них сперва тонул, но тут же, всплыв на поверхность, становился на некоторое время объектом оживленной борьбы, после чего вдруг как бы растворялся и в один миг исчезал. Зрелище и впрямь было забавное: подталкиваемые невидимыми рыбьими ртами, куски кружили по воде, покуда карпы, раскрошив их, не проглатывали.

Через полчаса его величество, которому хватило терпения отрезать чуть ли не сотню кусочков хлеба, ощутил удовлетворение: больше ни одна рыба не подплывала к поверхности. Король тут же поскучнел, но припомнил, что господин Буше тоже может несколько его развлечь — не так, конечно, как карпы, но что делать: в деревне приходится довольствоваться тем, что есть.

Людовик XV встал и направился к флигелю. Буше был уже предупрежден. Весь в работе или, вернее, делая вид, что весь погружен в работу, он издалека следил за королем и увидел, что тот идет к флигелю; обрадованный художник поправил жабо, выпустил манжеты и взобрался на лестницу, поскольку ему настоятельно посоветовали притвориться, будто он не знает о приезде короля в Люсьенну. Услышав, как скрипит паркет под шагами его величества, Буше принялся пририсовывать розу толстощекому амуру вместо юной пастушки в голубом атласном корсаже и соломенной шляпке. Рука у него дрожала, сердце колотилось.

Людовик XV остановился на пороге.

— Ах, господин Буше, как от вас несет скипидаром! — промолвил он и удалился.

Бедняга Буше, который не был столь тонкой художественной натурой, как король, отнюдь не ждал такого комплимента и едва не свалился с лестницы.

Спустившись, он со слезами на глазах пошел прочь, забыв даже отскрести палитру и вымыть кисти, что обычно делал каждый вечер.

Его величество достал часы. Было около семи.

Людовик XV вернулся в замок, подразнил обезьянку, послушал, как болтает попугай, и стал перебирать стоявшие на этажерке китайские безделушки.

Смеркалось.

Его величество не любил темноты, и посему зажгли свет.

Но еще сильнее он не любил одиночества.

— Через четверть часа подать лошадей, — распорядился король и пробормотал: — Дам ей еще четверть часа и, ей-богу, ни минуты больше.

С этими словами Людовик XV улегся на стоящую напротив камина софу, задавшись целью проследить, как будут уходить пятнадцать минут или, иными словами, девятьсот секунд.

Когда маятник часов, изображающих голубого слона, на котором сидит розовая султанша, качнулся в четырехсотый раз, его величество уснул.