— Что же из этого следует? — спросила г-жа Дюбарри.

— Что следует? Но ведь ясно же, что раз он свободен от долгов перед людьми, то, значит, он расквитался с Салюсами. Иначе он написал бы: «Имея двести тысяч ливров долгу», а ведь он выразился: «Свободен от долгов».

— Бесспорно, он так и написал бы, — поддержал ее Жан.

— А других доказательств у вас нет?

— Нет, сударыня, кроме признания Гастона Четвертого, ничего нет, но ведь у него было прозвище Безупречный.

— А между тем ваши противники могут предъявить долговое обязательство.

— Да, знаю, — согласилась старуха, — это-то и затемняет суть дела.

Уместней, пожалуй, было бы сказать, что это проясняет суть дела, но графиня Беарнская смотрела на события со своей точки зрения.

— Итак, вы, сударыня, убеждены, что семейству Салюс было уплачено? — спросил Жан.

— Да, господин виконт! — пылко воскликнула графиня Беарнская. — Я в этом совершенно убеждена.

— Ну что ж, — вступила в разговор графиня Дюбарри, с проницательным видом повернувшись к брату. — Послушайте, Жан, а ведь этот путь логических умозаключений, как выразилась графиня Беарнская, убийственным образом меняет все дело.

— Именно убийственным образом, сударыня, — подтвердил Жан.

— Убийственным для моих противников, — подхватила графиня Беарнская. — Гастон Четвертый выразился недвусмысленно: «Свободен от долгов перед людьми».

— Это ясно, более того, это логично, — изрек Жан. — Он свободен от долгов перед людьми, следовательно, выплатил им все, что был должен.

— Следовательно, выплатил все, — повторила графиня Дюбарри.

— Ах, сударыня, почему не вы мой судья? — воскликнула старая графиня.

— В былые времена, — заметил виконт Жан, — в подобном случае к судьям не пришлось бы даже обращаться: все решил бы Божий суд[94]. Что до меня, я совершенно уверен в правоте графини, и клянусь, что, сохранись обычай Божьего суда до наших дней, я сам выступил бы как боец на ее стороне.

— Ах, сударь!

— Уверяю вас. Впрочем, я лишь сделал бы то же, что сделал мой предок Барримур, находившийся в свойстве с королевской фамилией Стюартов,[95] который выступил на ристалище в защиту юной и прекрасной Эдит Скарборо и вынудил противника признаться, что он гнусно оклеветал ее. Но к несчастью, — продолжал виконт с презрительным вздохом, — те славные времена миновали, и теперь дворяне, защищающие свои права, вынуждены представлять дело на суд крючкотворов, которые неспособны понять даже столь ясных слов: «Свободен от долгов перед людьми».

— Но позвольте, любезный брат, с тех пор как эти слова были написаны, минуло триста лет, — рискнула заметить г-жа Дюбарри, — и надобно принять в расчет то, что в суде, по-моему, называется сроком давности.

— Пустое, пустое, — отвечал Жан, — я убежден, если бы его величество выслушал графиню, и она изложила бы ему свое дело так, как сейчас изложила его нам…

— О, я убедила бы его, не правда ли, сударь? Уж я-то не сомневаюсь!

— Я тоже.

— Да, но как сделать, чтобы он меня выслушал?

— Для этого вам придется оказать мне честь и как-нибудь посетить замок Люсьенна: его величество так милостив, что навещает меня там довольно часто…

— Да, дорогая сестра, несомненно, но все зависит от воли случая.

— Виконт, — возразила г-жа Дюбарри с обольстительной улыбкой, — вы знаете, я всегда полагаюсь на случай и ни разу не раскаялась в этом.

— И все-таки может случиться, что графиня не встретится с его величеством и неделю, и две, и три.

— Пожалуй.

— Между тем разбирательство назначено то ли на понедельник, то ли на вторник.

— На вторник, сударь, — вставила старая графиня.

— А сегодня вечер пятницы.

— Ну, тогда нечего и надеяться, — с убитым видом заключила г-жа Дюбарри.

— Что бы придумать? — произнес виконт, делая вид, будто напряженно размышляет. — Черт возьми, что такое придумать?

— Испросить в Версале аудиенцию? — робко спросила графиня Беарнская.

— Нет, вы ее не получите.

— А если вы, сударыня, за меня походатайствуете?

— Мое ходатайство вам не поможет. Его величество питает отвращение к официальным занятиям, к тому же сейчас его заботит одно-единственное дело.

— Дело парламентов?

— Нет, мое представление ко двору.

— А! — отозвалась старая сутяжница.

— Вы, быть может, знаете, сударыня, что, несмотря на противодействие господина де Шуазеля, несмотря на интриги господина де Пралена и козни госпожи де Граммон, король решил, что я должна быть представлена ко двору.

— Нет, сударыня, этого я не знала, — сообщила графиня Беарнская.

— Теперь, слава Богу, это решено, — заметил Жан.

— И когда же состоится представление, сударыня?

— Очень скоро.

— Понимаете, король хочет, чтобы все произошло до прибытия дофины: тогда он сможет взять сестру на празднества в Компьене, — пояснил Жан.

— Конечно, понимаю. Значит, графиня вскоре будет представляться ко двору? — робко переспросила графиня Беарнская.

— Да, видит Бог. Вы знакомы с баронессой д'Алоньи?

— Нет, сударь. Увы, я теперь никого не знаю: от двора я удалилась двадцать лет назад.

— Так вот, представлять мою сестру, ее «крестной» будет баронесса д'Алоньи. Король осыпает милейшую баронессу милостями: муж у ней теперь камергер, сын вступил в гвардию, и первый же патент лейтенанта обещан ему; из баронов их возводят в графское достоинство; ордера на получение денег из личных средств короля обмениваются на акции города,[96] а вечером после представления баронесса получит двадцать тысяч экю наличными. А она все просит еще и еще.

— Да, понимаю, — с тонкой улыбкой отвечала графиня Беарнская.

— Вот ведь как получилось! — вскричал Жан.

— О чем вы? — поинтересовалась г-жа Дюбарри.

— Экая незадача! — продолжал виконт, подскочив в кресле. — Как жаль, что я не встретился с госпожой графиней у нашего кузена вице-канцлера неделю тому назад!

— А что бы это изменило?

— Да ведь тогда у нас еще не было уговора с баронессой д'Алоньи.

— Дорогой брат, — заметила г-жа Дюбарри, — вы изъясняетесь, как сфинкс, и я вас не понимаю.

— Не понимаете?

— Нет.

— Бьюсь об заклад, что госпожа графиня поняла.

— Простите, сударь, пытаюсь, но тщетно.

— Неделю назад у вас ведь еще не было «крестной»?

— Разумеется.

— Вот именно, и графиня… Но может быть, мне не стоит говорить?

— Нисколько, сударь, продолжайте.

— И представить вас могла бы графиня, а король сделал бы для нее то же, что и для баронессы д'Алоньи.

Старая сутяжница остолбенела от изумления.

— Увы… — простонала она.

— Ах, если бы вы знали, — продолжал Жан, — с какой охотой его величество осыпал ее всяческими милостями. Его даже просить не приходилось, он предупреждал любые желания. Едва узнав, что баронесса д'Алоньи вызвалась стать «крестной» госпожи Дюбарри, он сказал: «В добрый час, я устал от всех этих кривляк, которые, по-моему, важничают куда больше, чем я сам. Надеюсь, графиня, вы представите мне эту даму? Быть может, она ведет какую-нибудь тяжбу, быть может, у нее долги или ей грозит разорение?»

От изумления глаза у старой графини раскрывались все шире.

— «Меня огорчает только одно обстоятельство», — добавил король.

— Чем же был огорчен его величество?

— «Только одно, — продолжал король. — Одно-единственное обстоятельство: мне бы хотелось, чтобы дама, представляющая госпожу Дюбарри, носила более славное имя». Произнеся это, его величество взглянул на портрет Карла Первого кисти Ван Дейка.

— Ага, понимаю, — проговорила старая сутяжница. — Его величество, вероятно, имел в виду свойство Барримуров со Стюартами, о котором вы недавно упомянули.

— Несомненно.

— Право же, — сказала графиня Беарнская, сама смутно понимая, зачем она это говорит, — я никогда не слыхивала об этих д'Алоньи.