Когда я посмотрела фильм в кинотеатре, то испытала все что угодно, только не чувство удовлетворения. Все происходящее на экране было для меня лишь незаконченной работой, а не фильмом, но зрителям, кажется, нравилось. Возможно, потому что он был все-таки интересней, чем обычная кинохроника. Зепп Алльгайер, снявший большую часть сцен, хорошо потрудился, обаянию этого скромного фильма способствовал и Герберт Виндт, композитор, с которым я познакомилась во время работы. Во всяком случае, во второй раз я его не смотрела и только улыбалась, когда читала в газетах, что фильм снимался с «колоссальным» привлечением техники и будто бы я сама запретила его демонстрацию после 1945 года.

Одна из множества легенд. Однако партия устроила фильму блистательную премьеру, которая состоялась 1 декабря 1933 года во Дворце киностудии УФА. Гитлер и его приближенные были в восторге от этого, идущего чуть более часа фильма.

За пару дней до того, как мне покинуть Берлин, — я хотела на несколько месяцев удалиться от этой безрадостной жизни в горы — меня снова посетил господин Дильс. Он поинтересовался, получила ли я билет на большой бал, который устраивал доктор Геббельс совместно с фрау фон Дирксен. Я ответила отрицательно. Дильс сообщил, что речь идет о важном общественном мероприятии, на которое приглашены многие деятели искусства и самые красивые женщины Германии. Это удобный случай, предположил он, познакомить Гитлера с дамой, способной благотворно влиять на него.

В субботу вечером, когда состоялся этот большой бал, я сидела за своим маленьким письменным столом и делала записи в дневнике. Я была слегка удивлена тем, что не получила приглашения, и хотела уже лечь спать, когда зазвонил телефон. У аппарата оказался некий господин Канненберг, назвавшийся поваром Гитлера. Очень странным показался мне его вопрос: «Вы еще не ложитесь, фройляйн Рифеншталь?»

— Нет, — ответила я неохотно.

— Вас бы не затруднило, хоть и в такое позднее время, приехать в рейхсканцелярию? Фюрер не знает о моем звонке, но, я уверен, будет рад, вашему приезду.

Совершенно сбитая с толку, я ответила:

— Ничего не понимаю, ведь фюрер сейчас на балу!

— В последний момент он решил не идти. Когда я принес ему кое-что выпить, он сказал, как было бы прекрасно, если бы сейчас тут была фройляйн Рифеншталь.

Какое-то мгновение я колебалась — мне вспомнилось предупреждение Удета и Дильса, но затем все же ответила:

— Я приеду.

В большой спешке оделась и помчалась на своем маленьком «мерседесе» к рейхсканцелярии.

Когда я поднялась на лифте, Гитлер уже стоял на лестнице и приветствовал меня. Он вновь и вновь благодарил за то, что я, несмотря на столь позднее время, все же приехала, а потом рассказал, почему в последний момент не пошел на бал:

— У меня сложилось впечатление, что меня там опять хотят сватать, это невыносимо.

Мы сели в кресла. Канненберг принес напитки, фрукты, печенье и оставил нас одних.

— Я не женоненавистник, — сказал Гитлер, — я люблю, чтобы меня окружали красивые женщины, но не выношу, когда мне хотят кого-то навязать.

Гитлер рассказал о своей молодости, о большой любви к матери, о Вене, о разочаровании, когда он оказался несостоятельным как художник, о своих политических планах, о том, что хочет оздоровить Германию и сделать ее независимой, о трудностях на пути претворения идей в жизнь. Он ни единым словом не обмолвился о еврейской проблеме. Мне показалось, что ни при каких обстоятельствах он не допустил бы обсуждения этой темы — тотчас бы встал и попрощался.

И на этот раз речь Гитлера была сплошным монологом. Он не задал ни единого вопроса и не дал никакой возможности его прервать. Слова лились без перерыва. Но я чувствовала: ему было приятно, что его кто-то слушает.

Было уже совсем поздно, когда он встал, взял меня за руки и сказал:

— Вы, того и гляди, уснете, я очень благодарен за то, что вы приехали.

Затем позвал Канненберга, который и проводил меня до машины.

Закончив дела в Берлине, я надолго уехала в Давос. Там сняла небольшую квартиру в доме Веберов, напротив парсеннской трассы, — надеялась обрести покой от берлинских интриг и не жить больше «под защитой» гестапо. Я была не одна — со мной был Вальтер Прагер. Нас связывала отнюдь не бурная страсть, а скорее нежная дружба. Мне нравились его скромность и отзывчивость. Кроме того, нас объединяла любовь к занятиям горнолыжным спортом.

Часто я сопровождала его на соревнования, радовалась победам и утешала после поражений. Мне тоже доводилось участвовать в некоторых состязаниях и даже занимать призовые места. Вдохновленная своими успехами, особенно удачным выступлением в Кандагар-гонках (третье место в комбинации) и в итальянских Альпах, я участвовала в разных соревнованиях. Тони Зеелос, тренер немецкой женской олимпийской команды, испытав меня на некоторых трассах слалома, включил в состав сборной. В следующем году этому решению предстояло обернуться большими неприятностями.

Пригрело весеннее солнце, а с ним пришло и время чудеснейших спусков по фирновому снегу. Со склонов, бывших зимой слишком крутыми, теперь можно было запросто спускаться зигзагами. Несмотря на увлечение лыжами, творческие мои желания и планы никоим образом не угасли. После того как мне не суждено было сняться в фильме «Мадемуазель Доктор», меня стала интересовать роль, о которой я давно мечтала, — Пентесилея, последняя царица амазонок, по одноименной трагедии Генриха фон Клейста.

Возникло это желание довольно необычно. В 1925 году я ехала в горы на свои первые съемки. В вагоне-ресторане на меня пристально смотрел некий господин, сидевший с дамой за соседним столом. Когда я захотела выйти, незнакомец заслонил мне дорогу. Он устремил на меня сияющий взор, распростер объятия и воскликнул:

— Пентесилея — наконец-то я нашел мою Пентесилею!

«Это сумасшедший», — подумала я.

Увидев мое смущение, он улыбнулся:

— Разве вы меня не знаете? Вы же танцевали в моем театре — я Макс Рейнхардт, а это Хелена Тимиг,[221] моя жена.

Я была готова сквозь землю провалиться от стыда, лично я никогда не была знакома с Рейнхардтом, хотя именно ему обязана моей ранней славой танцовщицы. Я уже рассказывала, что мое тогдашнее выступление в Немецком театре стало сенсацией. Светясь от радости, сидела я теперь рядом с великим режиссером, и он мечтательно произнес: «Вы и есть та совершенная Пентесилея, которую я ищу не один год».

Когда я призналась, что еще не читала этой пьесы Клейста, он ответил, что я буду ею очарована. Потом пересказал содержание этой труднейшей, но и увлекательнейшей пьесы. Мы еще долго сидели за столом, пока не пришло время выходить в Инсбруке. При прощании пришлось пообещать Рейнхардту, что после окончания съемок я непременно нанесу ему визит в Берлине.

Приехав в Ленцерхайде, где снимались первые кадры «Святой горы», и рассказав Фанку об этой встрече, услышала, что Рейнхардт прав, не существует другой такой роли, кроме Пентесилеи, для которой я как будто специально рождена.

Чтение этой пьесы стало для меня величайшим событием. Восхитила не только роль, но и вообще поэтичность. Я утвердилась в этом мнении, когда годом позже в салоне Бетти Штерн меня впервые увидел русский театральный режиссер Таиров. Точно так же, как и Макс Рейнхардт, он не удержался от восклицания: «Пентесилея!»

Придя в полный экстаз, он убедил Фанка совместно написать сценарий. К сожалению, из этого ничего не вышло из-за слишком высоких расходов. Да и к лучшему, ведь тогда еще господствовал немой фильм и стихи Клейста появились бы лишь в виде титров.

«Пентесилея» осталась мечтой.

В последние дни в Давосе мне позвонили с киностудии «Терра-фильм» и предложили режиссуру и главную роль в фильме «Долина». Проект меня заинтересовал, и я отправилась в Берлин.