Как жизнь пойдет дальше? Существует ли для меня какая-либо надежда? Не раз в тот период задавала я себе подобные вопросы.

В США у меня появились добрые друзья, которые несколько раз присылали на наш адрес небольшие посылки и денежные переводы, хотя лично не были знакомы ни со мной, ни с моей матерью. Они не являлись состоятельными людьми, вели скромную жизнь в Нью-Йорке, занимаясь каждый своим ремеслом. К Рождеству они перевели мне 1000 марок — по тем временам довольно большую сумму, — чтобы продолжить судебный процесс против Александрова, уже успевшего обжаловать приговор в Париже. В благодарственном письме американцам я указала, что принимаю деньги не как подарок, а в долг. Тут мне вспомнились некоторые миллионеры в Германии, называвшие себя моими друзьями. Никто из них ни разу не помог мне в бедственном положении. Деньги приходили только от людей, у которых и у самих было не так много средств.

На протяжении многих месяцев я вновь жила в обстановке жесточайшей оборонительной борьбы, волна грязной клеветы захлестнула меня. День ото дня атмосфера становилась все более невыносимой. Преследования и чествования, восхищение и ненависть окружали меня попеременно, в любом случае ужасно утомляя. Мы с матерью чувствовали себя как затравленная дичь, которая, так или иначе, раньше или позже будет убита, поэтому наша жизнь наполнилась невыносимым мраком и хандрой. Часто я спрашивала себя: к чему все это? Силы покидали меня. Надежда снова работать по профессии становилась совсем иллюзорной, враги — более могучими, а их ложь — все подлее. С конца войны я не жила, а ползала по грязи человеческой пошлости. Только забота о матери еще как-то поддерживала меня, а она в противоположность мне хотела жить и была непостижимо храброй.

На какое-то время я снова сбежала в горы. Поскольку мама всегда была особенно счастлива, находясь рядом со мной, мы поехали вместе. Она, за последний год похудевшая на 25 килограммов, как никто нуждалась в отдыхе. Мы сняли маленькую комнатку у инструктора по горнолыжному спорту в Санкт-Антоне, сами готовили нехитрую еду на электроплитке. Жизнь здесь была намного дешевле, чем в Мюнхене, и из-за лучшей экологии — здоровее. Нашу мюнхенскую квартиру мы сдали в аренду.

Но, прежде чем я немного опомнилась от своих забот, опять пришли роковые вести из Франции. Мой парижский адвокат сообщил, что Александров выиграл иск. Совершенно не утешало, что «победа» Александрова стала возможной лишь по формальной ошибке суда, а не из-за новых фактов. Приговор гласил, что обвинения против Александрова актуальны только в уголовном процессе, но не по гражданской жалобе, на основании которой чуть ранее мой адвокат выиграл парижское дело. Поскольку теперь уголовный процесс находился в компетенции другого суда, следовало подать еще одну жалобу.

Новый повод для злобных комментариев. Ни одна газета не упомянула, каким образом был вынесен второй приговор. Читатели же скорее всего подумали, что ужасы, описанные Александровым, истинны. Так благодаря гоняющимся за сенсацией репортерам я и осталась для широкой публики «нацистским чудовищем».

Тогда в прессе не побоялись опубликовать массу явно фальсифицированных документов. Во французских газетах можно было прочитать любовные письма, которые якобы писали на мой адрес легкомысленные проказники. «Юманите» и некоторые газеты ГДР ставили меня на одну ступень с самыми извращенными преступниками. В другой прессе я читала, что стала «рабой культуры Советов» и продавала свои картины «Мосфильму» за большие деньги. Вообще, казалось, не оставалось ничего ужасно-неприличного, чего бы мне не приписывали.

Мой друг Филипп, который в свое время с таким энтузиазмом вступился за меня, был обескуражен и удручен тем, что пережил в Лондоне и Париже, настолько разочаровался в жизни, что оставил в стороне попытки реализовать нашу совместную мечту — «Голубой свет». Он до сих пор оставался на Таити, где при поддержке своей жены Агнес снимал какой-то фильм.

В то время когда все вокруг представлялось довольно бесперспективным, пришло письмо от Рона Хаббарда, в первое мгновение пробудившее надежду. Хаббард приглашал меня в Йоханнесбург для совместной работы над документальным фильмом о Южной Африке. Финансирование съемок в данном случае не было проблемой. Кроме того, Хаббард в письме выражал желание и в будущем сотрудничать на базе новой киностудии. Мое сердце учащенно забилось: меня взволновала мысль о еще одной возможности поработать, к тому же в Африке.

Но счастье неожиданно омрачилось ощущением некоего дискомфорта. Вскоре стала понятна и причина этого. В памяти всплыл фильм «Черный груз», во время работы над которым я не раз замечала, как грубо обращаются с чернокожим населением некоторые англичане. Для меня все туземцы всегда были полноценными людьми. Я вспомнила горделивую осанку масаи. Как жить в государстве, где существует разделяющая меня и представителей коренного населения каменная стена? Работать в таких условиях представлялось немыслим. Меня попросту депортировали бы из страны. В то время когда пришло приглашение от Хаббарда, на территории Южной Африки действовали более жесткие, чем теперь, законы. В письме поблагодарив Рона за великодушное предложение, я указала и истинную причину своего отказа от такого сотрудничества.

Тем временем Мичи Кондо, молодой японец, посетил меня в нашем с матерью пристанище в горах. На протяжении нескольких лет мы поддерживали дружеские отношения с ним и двумя его братьями. Наше знакомство состоялось в Берлине, во время ретроспективного показа олимпийских фильмов в «Титания-пэлас». Молодые люди после сеанса с восторгом рассказывали, что детьми смотрели мои фильмы по десять раз. В доказательство они напели несколько мелодий оттуда и сумели в деталях воспроизвести последовательность кадров. После той встречи я прониклась чувством глубокой симпатии к Японии.

Братья Кондо держали в Западном Берлине приносящий неплохой доход магазин японских электроприборов. Мичи и его брат-близнец Иоши были женаты на немках, а самый младший из них, Ясу, пока находился в Токио. Они выглядели несколько восторженными, сверхинтеллигентными и заинтересованными во всем, что происходило в Германии. Участливо следили братья Кондо за моей судьбой, старались деятельно помочь. Им я обязана тем, что в послевоенное время олимпийские фильмы вновь нашли дорогу в Японию.

В первый день нашей встречи в Санкт-Антоне Мичи ничего не сказал о своем намерении. Взяв напрокат лыжи, мы немного покатались. Но я почувствовала, что Кондо хочет сообщить мне что-то важное. Только на следующий день, во время чаепития в отеле «Пост», он заговорил о своих планах, сильно меня озадачивших: предложил вместе с ним и его братьями создать кинофирму.

— Мы тут подумали о документальных съемках в Африке, — сказал Мичи, — и были бы рады сотрудничать с вами. — Посмотрев на мое недоумевающее лицо, он продолжал: — Нам хотелось бы принять вас в нашу компанию на равных. Ваш вклад — работа опытного режиссера. Финансовая часть предприятия — наша забота.

Любому знающему Мичи достаточно хорошо стало бы понятно: он не намерен шутить. Несмотря на это, я, наученная горьким опытом, расценила его предложение как очередную иллюзию судьбы и снисходительно улыбнулась.

Мичи был несколько разочарован подобным равнодушием:

— Естественно, одни мы не сможем полностью финансировать фильм, но возьмем на себя половину расходов, если вся сумма не превысит восемьсот тысяч марок.

Братья Кондо являлись прекрасными фотографами-любителями, так же очарованными Африкой, как и я. Они планировали совершить путешествие по Африке на микроавтобусе «фольксваген».

— Вы совершенно уверены и все ли продумали? — спросила я.

— Естественно. Мы неплохие бизнесмены, и, упоминая ваше имя в Японии, мы ничем не рискуем. Главное, что нам нужно, это хороший материал. Что бы вы предложили?