«Белый ад Пиц-Палю»[133]

Доктор Фанк сообщил мне, что работает над новым киносценарием — драма в горах, в основу которой положен подлинный случай, опубликованный в какой-то газетной заметке. Он писал дни и ночи напролет. Вновь продюсером был Гарри Зокаль, я должна была получить роль в фильме. И, хотя с большим удовольствием поработала бы с режиссером игрового кино, я радовалась съемкам. Зокаль это понимал и попытался шантажировать меня. Он предложил только десять процентов суммы, которую я до сих пор получала. За две тысячи марок мне в течение семи месяцев предстояло быть в распоряжении режиссера, из них пять — на труднейших и опаснейших съемках в снегах и во льдах! Обычно за каждую роль я получала по 20 000 рейхсмарок. Но Зокаль хотел отомстить мне — ведь я отвергла его в качестве любовника и претендента на руку и сердце. Но как от актрисы тем не менее отказываться от меня не хотел. Он знал, что нет никого, кто бы сыграл в опасных сценах без дублера — умел и спускаться с гор на лыжах, и карабкаться на скалы. Я с возмущением отвергла предложение Зокаля.

В это время я познакомилась с Георгом Пабстом, режиссером, которого я очень уважала. Фильмы его смотрела по нескольку раз. С ним мы великолепно понимали друг друга. Я очень хотела сыграть в его фильме. Тут-то мне в голову пришла сумасшедшая идея. Попытаться уговорить Зокаля и Фанка предоставить Пабсту возможность в новом фильме Фанка режиссировать игровые сцены, а Фанк ставил бы натурные и спортивные. Получилась бы сказочная комбинация. В пейзажных кадрах Фанку не было равных, а вот артистам он не уделял должного внимания.

Пабст ценил доктора Фанка и был готов пойти на такое сотрудничество. Дело оказалось не столь трудным, как я полагала. Фанк все еще выполнял любое мое желание, а Зокаль был достаточно умен, чтобы понять: от этого сотрудничества новый фильм, который должен был называться «Белый ад Пиц-Палю»,[134] только выиграет. Поскольку я не соглашалась играть за две тысячи марок, Зокаль повысил мой гонорар до четырех, правда, за счет Фанка — он вычел эту сумму из его гонорара. Мне никто ничего не сказал — я узнала об этом много позже.

Случайно удалось привнести в фильм нечто потрясающее.

Однажды я стояла перед киностудией на Цицероштрассе, что неподалеку от Курфюрстендамм, и ждала такси. Дождь лил как из ведра. Неожиданно ко мне подошел господин небольшого роста и предложил встать под его зонт.

— Вы фройляйн Рифеншталь?

— Да, а… — я посмотрела на него с удивлением.

— Я Эрнст Удет,[135] — продолжил он почти застенчиво. — Можно подвезти вас домой?

— Как мило с вашей стороны, с большим удовольствием.

От радости я очень разволновалась, ибо «Эрнст Удет» — это звучало. Кто же не знал лучшего в мире мастера высшего пилотажа? Он принял приглашение выпить рюмку коньяку. Беседа становилась все оживленней, словно мы знали друг друга не один год. Тут мне пришла в голову сумасшедшая идея.

— Не согласились бы вы принять участие в съемках моего фильма и продемонстрировать, например, спасение людей в горах?

— Это было бы замечательно, — ответил Удет с сияющими после нескольких рюмок глазами.

— Ну и отлично, — сказала я, — нужно познакомить вас с доктором Фанком. Он как раз работает над сценарием, в который отлично вписались бы эпизоды с вашим участием.

Так Эрнст Удет стал приобретением для кино, а для меня — началом личной трагедии.

Познакомился с У детом и Шнеебергер. Между ними быстро установились дружеские отношения. Удет был героем мировой войны. В составе Рихтхофенской авиаэскадры, он получил как самый успешный немецкий летчик-истребитель все мыслимые награды. Австриец Шнеебергер, будучи молодым лейтенантом, за бой в горах с итальянцами был награжден золотой медалью «За отвагу». Между ними обнаружилось много общего.

Эрни, как друзья называли Удета, шутил, что мы со Шнеебергером прицепились друг к другу как репьи, и, действительно, стоило нам только разлучиться на несколько часов, как сразу же начинались звонки. С годами наши отношения становились все более близкими — разлука казалась немыслимой. Поэтому у другого мужчины не было шансов заполучить меня, хотя претендентов всегда хватало. Столь глубокие чувства даже раздражали Удета. Он прожигал жизнь с удовольствием, окружал себя легкомысленными женщинами, ко всему относился просто, искал только наслаждений. В фешенебельном ресторане «Хорхер» был завсегдатаем. Во всех ночных заведениях его обожали. Он с удовольствием и много пил, всегда был весел и остроумен. Свои рассказы о полетах с Герингом он дополнял забавными карикатурами и насмешливыми стихами. Пародии эти действительно были мастерскими.

Как-то он отвел меня в сторону и стал серьезно убеждать, что жизнь, которую я веду, станет для меня концом карьеры. По его мнению, нельзя лишать себя всего из-за любви к Снежной Блохе. Ему стало известно, что мы сейчас переживаем финансовые трудности.

— Я познакомлю тебя с богатыми друзьями, кому-то ты можешь понравиться и тогда из Золушки превратишься в принцессу.

Я засмеялась:

— Сумасшедший, счастливей, чем со Снежной Блохой, я вообще быть не могу. А карьера — дело второе. Что же касается денег, то я умею жить скромно, без помощи родителей.

Отец, кстати, даже не догадывался о моих затруднениях.

Я рассказала Удету, какой горькой была моя любовь к Отто Фроитцгейму и какое разочарование пережила с Луисом Тренкером. Шнеебергер стал первым мужчиной, с которым я в течение почти трех лет разделяла счастье взаимной любви.

Но Эрни не оставил своих попыток: звонил мне почти ежедневно и однажды попросил принять приглашение на ужин в «Хорхере». Пришло примерно человек десять. Дамы — в элегантных вечерних туалетах, господа — в смокингах. Стол был по-праздничному украшен цветами и свечами. В своем простеньком платье я чувствовала себя в таком обществе неуютно. Слева от меня сидел мужчина приятной внешности с проседью в волосах. Удет представил его как банкира — имя у меня в памяти не отложилось.

После закусок сосед по столу неожиданно взял мою левую руку с красивым перстнем на пальце — белая гемма из слоновой кости на черном фоне.

— Такой красивой руке это кольцо не подходит, завтра вы получите брильянт, он вас порадует, — изрек банкир.

Я с удивлением посмотрела на наглеца. К сожалению, будучи еще неопытной, чтобы остроумным ответом обратить подобное заявление в шутку, я порывисто встала из-за стола и, ни на кого не глядя, вышла из зала. Удет уговаривал меня вернуться, но я страшно разозлилась на него за эту глупую историю.

Меж тем подготовительные работы к съемке нового фильма закончились, и в конце января 1929 года мы приехали в Энгадин, разбив лагерь на глетчере Мортерач.[136] Вначале Пабсту предстояло снять в сжатые сроки все игровые сцены. Стояли сибирские морозы, каких здесь не бывало уже несколько десятков лет. Температура опустилась до 30 градусов. Работать в таких условиях было непросто. Пабст без помощи Фанка с трудом находил подходящие сюжеты. Для игровых сцен, среди которых было много ночных, требовалась отвесная скала и яркое освещение! Но там, где были ледяные скалы, не было электричества. Однако недалеко от гостиницы «Мортерач» Фанк нашел отвесную глыбу высотой с дом. Ее поливали водой до обледенения. Для крупных планов удалось соорудить покрытое глубоким снегом подножие скалы.

Съемки под руководством Пабста продолжались месяц. Из-за жуткого мороза приходилось часами сидеть, закопавшись в снег, пронизывающий ветер бросал в лицо льдинки-кристаллы, царапавшие кожу; я обморозила бедра, заболела циститом, от которого не могла избавиться до конца жизни. Мои партнеры, Густав Диссль и Эрнст Петерсен, мерзли так же, как и я. Дисслю доставалось больше всех, ведь в некоторых сценах на нем была только сорочка. При съемках отдельных эпизодов в дополнение к ветру включались вентиляторы, делавшие снежную вьюгу еще невыносимее. Нам часто приходилось прерывать работу, чтобы отогреться у кухонной плиты. Мы меняли одежду и снова выходили на мороз. Как я завидовала коллегам, работавшим в защищенном от ветра и непогоды павильоне.