После всего пережитого во французской зоне я восприняла это как глумление. Но мой муж, который, освободившись из тюрьмы, снова жил с нами, был настроен оптимистично.

— После такого решения, — считал он, — ты находишься под защитой французского военного командования в Австрии.

Он ошибался. После недолгого затишья внезапно вновь появились французские полицейские и оцепили наш дом. Что же опять произошло? Я уже начала страдать манией преследования. Офицер полиции объяснил: приказ пришел из Парижа и касался всех, кто в настоящее время проживает в доме Зеебихлей. Никому не разрешалось покидать здание. Арестовали мать, мужа и даже трех моих сотрудников, поселившихся с нами. Никто из нас не являлся членами партии, и не занимался политической деятельностью. Французы не предъявили никаких обвинений. Мы зависели от их произвола и были лишены права на защиту. О причинах нового ареста не сообщалось, не говорили и сколько он продлится. Сказали только, что продукты мы должны заказывать по телефону, все доставят на дом. Посещать нас никому не позволялось. В четвертый раз меня арестовали во французской оккупационной зоне, после того как самая высокая инстанция письменно подтвердила, что мы имеем право остаться и я даже смогу работать. Несмотря на все наши усилия, связаться по телефону с комендантом Кицбюэля не удалось.

Звонок У ли Ритцера из Инсбрука в какой-то степени разъяснил причину новых придирок. Он сообщил, что несколько раз встречал в бюро секретной службы Гизелу Шнеебергер, беззастенчиво утверждавшую, будто моя киноаппаратура, находившаяся в доме Зеебихлей являлась личным подарком Адольфа Гитлера.

Однажды я получила номер французской газеты, в которой обнаружился явный фотомонтаж, изображающий меня в объятиях генерала Бетуара. Внизу было написано: «Лени Рифеншталь, бывшая любовница Адольфа Гитлера, в настоящее время любовница нашего генерала Бетуара». На самом деле мы с ним даже ни разу не встречались. Эта травля касалась не только меня, но и самого Бетуара, которому скорее всего я была обязана освобождением из тюрьмы Инсбрука. Политические противники генерала, Второе отделение, тайная французская полиция обладали такой силой, что вскоре Бетуара сместили с поста командующего французскими военными силами в Австрии. Оказалось, что его противники являлись также и моими врагами.

Наша изоляция становилась все более жесткой. Телефон отключили, банковские счета: мои, матери и мужа, арестовали. Затем последовала конфискация всех хранившихся на складе фильмов, а также личных вещей, включая одежду, белье, украшения. Мы все должны были покинуть дом Зеебихлей, каждому позволялось взять с собой лишь багаж весом 50 килограммов и 120 марок. Нас поселили на расстоянии нескольких километров от Кицбюэля в крестьянском доме, к которому приставили французского часового. По прошествии нескольких недель представитель секретной службы сообщил, что по решению французских властей нам надлежит покинуть Австрию и отправиться в Германию. Забрать фильмы и деньги из банка мне не позволили.

В открытом грузовике, под конвоем трех вооруженных французов мы выехали из Тироля. Проезжая через Санкт-Антон, я узнала, что там находятся мои бывшие сотрудники. Пока я была в тюрьме в Инсбруке, они основали фирму и с помощью моих камер и другого кинооборудования начали съемку фильма о горах. На главную роль пригласили Франца Эйхбергера, для режиссуры — моего ассистента Гаральда Рейнля, директором стал Вальди Траут — все они были моими учениками, и я порадовалась, что им относительно быстро разрешили снова работать. Захотелось с ними попрощаться.

Наш французский водитель проявил понимание и отправился известить их в гостиницу «Шварцер Адлер», где вся группа как раз обедала. И тут я пережила очередное болезненное разочарование. Из коллег, с которыми мы так долго вместе работали, попрощаться вышел один Франц Эйхбергер, «Педро» — главное действующее лицо «Долины». Мои лучшие друзья не появились. Никто. Долгое время я помогала им и поддерживала, теперь же они не хотели иметь со мной дела. Когда мы поехали дальше, Эйхбергер смотрел нам вслед глазами, полными слез.

Недалеко от границы наша машина попала в аварию, последовал сильный удар, в результате чего муж повредил ногу. В ближайшем госпитале ему наложили гипс. Затем мы отправились дальше в сторону Германии. Находившиеся на границе французы спросили, в какой город мне хотелось бы поехать.

— В Берлин, — сказала я.

— Невозможно, — ответили они, — этот город находится во французской оккупационной зоне.

Тогда я назвала Фрайбург, поскольку вспомнила о докторе Фанке, у которого там был дом.

Так как в разрушенном бомбардировками Фрайбурге не нашлось никакого жилья, первую ночь мы провели в местной тюрьме. На следующее утро я попыталась поговорить со своим бывшим режиссером. Но и Арнольд Фанк теперь не хотел иметь со мной ничего общего. Оскорбительным тоном он попросил никогда больше ему не звонить. В смятении застыла я около телефона. Я ведь всегда вступалась за него. Когда он был безработным, мне с трудом удалось выхлопотать для него через Шпеера съемку макета Берлина. Тогда Франк хорошо заработал. Я думала, что имею право рассчитывать на его помощь.

После того как французам не удалось найти для нас во Фрайбурге жилье, мы отправились в Брейзах,[365] расположенный неподалеку маленький городок. И там нас встретили одни руины. После войны это был самый разрушенный город в Германии. Бургомистр, услужливый человек, тоже не знал, что с нами делать. В конце концов он доставил нас в полуразрушенное здание отеля «Залмен».

Мы получили статус арестованных без права перемещения и предписание дважды в неделю отмечаться во французской полиции.

Более двух месяцев мы жили в развалинах — это было печальное время, время страданий и голода. По продовольственным карточкам почти ничего не выдавалось. Вместо положенных в день 50 граммов хлеба — лишь тоненький ломтик, да и то не всегда, а чтобы чем-то сдобрить, добавляли немного уксуса. Ни мяса, ни овощей, ни жира, ни молока. Сколько радости я испытала, когда однажды какой-то крестьянин подарил мне пучок моркови!

Французы свирепствовали. В Брейзахе я познакомилась с молодой девушкой Ханни Изеле, ставшей в дальнейшем моей помощницей по дому. У ее родителей был огород и плодовый сад, но она не могла сорвать сливу или яблоко. Французские солдаты били стариков и детей по рукам, когда те пытались подобрать даже упавшие с деревьев плоды.

Положение становилось все отчаяннее. Фрау Штеффен, молодая женщина, несколько лет работавшая со мной в монтажной, поседела. Она буквально сходила с ума оттого, что ей не позволяли покинуть Брейзах и уехать в Берлин к освободившемуся из плена мужу — у бедняжки не было денег, она голодала, как и мой секретарь Минна Люк, и бухгалтер Вилли Хапке. Никому из них я не могла помочь, поскольку все отобрали у самой.

А что мой муж? Расставания, выпавшие на нашу долю, не прошли бесследно. Моя болезнь и бесконечные аресты тяготили его, ведь после пяти лет на фронте он заслуживал совсем иного. Многие его поступки причиняли мне боль. Взаимная привязанность постепенно превращалась в ненависть, но в силу обстоятельств о разъезде не заходило и речи. Приходилось делить очень тесную комнатушку, что осложняло наши отношения еще больше.

Жизнь в Брейзахе стала совершенно невыносимой. Я написала отчаянное письмо генералу Кёнигу,[366] командующему французской оккупационной зоной в Германии. Через пять месяцев, в августе 1946 года на мое послание наконец отреагировали. Французская полицейская машина доставила меня в Баден-Баден в некое военное здание. Вместе с другой женщиной, иностранкой, я получила комнату. Скоро я заметила: сокамерница подслушивает все, что я говорю. Начались допросы. Чего именно добивались следователи, по-моему, зачастую не понимали и они сами. Мне приходилось отвечать на самые незначительные и смехотворные вопросы — каков цвет волос и глаз у того или другого актера, актрисы. Внезапно что-то изменилось. Теперь меня спрашивали, кто из деятелей искусства верил в Гитлера, числился в числе его друзей.