Это письмо подняло в моей душе целую бурю: можно ли писать подобным образом после всего того, что произошло? Из инстинкта самосохранения я хотела расстаться с этим человеком, но слова его действовали на меня подобно наркотику. Не война ли всему виной? Чувства были сильнее рассудка.

После этого Петер стал писать регулярно. Его письма потрясали. Пережитое на фронте произвело переворот в его душе — в этом не оставалось никакого сомнения. Некоторые послания я хочу процитировать. Без них были бы непонятны ни моя последующая жизнь, ни дальнейшие страдания, связанные с этим человеком.

2 марта 1942 года

…сегодня ночью три часа тому назад я получил наконец твое письмо — глубоко потрясен страданием, которое причинил тебе. Милая моя, маленькая Лени, не переживай больше, слышишь? Я не любил никого кроме тебя, я часть тебя, неразрывно с тобой связанная. Возможно, такова наша судьба, что обоим приходится страдать, прежде чем достичь высшей степени счастья. Меня терзали сомнения, я был несчастен оттого, что боялся потерять тебя. Ты, наверное, поняла, читая мои письма, что я весь целиком принадлежу тебе и только тебе — поверь мне. Твердо верю, что между нами никогда больше не сможет возникнуть даже крохотная искорка недоверия… Сейчас я переживаю, пожалуй, самый серьезный в моей судьбе кризис. Ты ведь знаешь, отчего мне вообще еще хочется продолжать жить, причина — ты и вновь, и вновь ты… Я был в слишком большом замешательстве из-за несчастья, которое произошло в те десять дней, и не смог все объяснить и выразить то, как чувствовал… Знаешь, Лени, ты мне нужна во много раз больше, чем я тебе… Ты ведь чувствуешь и знаешь, что никогда меня не теряла и не сможешь потерять, если не считать смерти…

13 марта 1942 года

…и сегодня после своего возвращения я не нашел письма от тебя. Уже даже и не знаю, будешь ли ты еще писать, мне нельзя больше об этом думать — я нахожусь в таком состоянии, какое несовместимо с моим ответственным положением здесь. Ты знаешь, что для меня будет значить потеря тебя… Предположение постепенно превращается в ужасную уверенность, что ты меня больше не любишь… Мне стало известно, что «доброжелатели» по-своему проинформировали тебя о тех десяти днях, а я не думаю, что между нами может стоять что-то еще… Знай, Лени, мое чувство к тебе ни на минуту не ослабевало и сейчас сильно. Но с этими сомнениями я не могу больше жить…

9 апреля 1942 года

…вчера я вернулся с важного задания — все прошло хорошо. Сразу же навестил раненых и сегодня рано утром снова возвратился на командный пункт батальона. К сожалению, вновь не получил от тебя почты — это вечное ожидание и следующее затем разочарование почти невыносимы. Мы сейчас много перемещаемся, может статься, что несколько дней я не смогу писать. Однако у тебя нет причины беспокоиться… Дорогая Лени, разве ты не понимаешь, как мучаешь меня своим молчанием? Но я готов смириться со всем, лишь бы только ты снова была здоровой — все ведь должно когда-нибудь снова выправиться. Я буду всегда, всегда…

20 апреля 1942 года

…я писал тебе в последний раз десять дней назад — за несколько часов перед началом боя… Сегодня, после того как весь наш батальон все это время выдерживал на себе основную нагрузку боев на здешнем фронте, нас на шесть дней сняли с передовой для пополнения состава и отдыха. Я, правда, настолько измотан, что не хочу даже соскребать с себя десятидневную грязь, пока не посплю по меньшей мере 24 часа — должен вот только быстренько написать тебе, чтобы тебя больше не мучили страхи. На этот раз ты, мой милый, милый ангел, очень понадобилась мне. Но теперь все миновало, и я не хочу больше об этом думать… Но знаю: ни один человек, конечно, не любил другого так сильно, как я тебя…

22 апреля 1942 года

…я только что проспал тридцать часов и снова чувствую себя в полном порядке. Как-никак последние две недели у нас шли довольно тяжелые бои. Это осознаешь только потом. Находясь в гуще событий, живешь в таком напряжении всех сил, что почти не ощущаешь тяжесть и ожесточенность сражений. Думаю, это была одна из последних и самых отчаянных попыток русских прорвать оборону на моем участе. Они понесли большие потери. Так как при этом, конечно, досталось и нам, то мой батальон отвели на первоначальную позицию, а моему единственному здешнему другу, капитану Майеру, пришлось встать на наше место со своим батальоном. Но я надеюсь, что через несколько дней снова сменю его. Даже здесь, правда, едва заметно, чувствуется наступление весны — то тут, то там на скалах пробивается олений мох, единственный вид растительности. Дни стали значительно длиннее… Думаю, с каждым новым боем не на жизнь, а на смерть внутренне становишься более зрелым человеком. И если у меня однажды снова появится уверенность в том, что мы с тобой слились в единое целое и что я тебя никогда не потеряю, тогда смогу жить без тревог и страха — тогда все будет хорошо. Я много думал о нас обоих и спрашивал себя, способен ли я еще раз когда-нибудь уступить своим старым слабостям. Теперь знаю, что впредь это будет невозможно. Возвращусь ли я после этого сражения к тебе или же паду его жертвой, решит судьба. Ты же в любом случае должна знать, что за всю свою жизнь я любил, да и вообще могу любить только тебя…

25 апреля 1942 года

…уже несколько дней я опять лежу с моим застарелым суставным ревматизмом в постели на своем командном пункте, укутанный в толстые одеяла, и надеюсь лишь на то, что к следующим боям снова буду в неплохой форме. В последнем письме я писал, что и у нас уже становится заметной весна, — за прошедшее время выяснилось, что этот вывод, к сожалению, оказался преждевременным. Вчера начался сильный снегопад. И продлиться такая погода должна будто бы до самого июня. Из-за этого шансы скоро приехать к тебе заметно уменьшаются. Я не знаю, как дальше вынести нашу долгую разлуку, — все складывается так трудно. Не будь тут капитана Майера, я вообще не знал бы, как все это выдержать. Он оказался моим единственным другом здесь — то и дело терпеливо успокаивает меня. Я очень надеюсь, что ты снова окрепнешь и у тебя будет много радости и больших успехов. Ты же ведь уже этим летом поедешь в Испанию, и я буду отсюда, из тундры, мысленно сопровождать тебя во всех переездах и в работе. Поскорее бы оказаться рядом с тобой! Возможно, несбыточность моего единственного желания — наказание мне… Я часто размышляю над тем, сможем ли мы забыть все плохое, чтобы заново, с самого начала вместе строить нашу жизнь…

6 мая 1942 года

…я могу писать тебе только коротко, так как обе руки у меня упакованы в вату и повязку снимут для мытья рук только завтра. Эти несколько минут, когда можно вставать, потому что прибирают постель, я буду, насколько возможно, использовать для писем тебе. К сожалению, никакого улучшения не наступило, и я еще не знаю, когда отсюда выберусь. У нас снова пурга и морозы. Надеюсь, что вскоре все это будет позади. Я живу в изматывающем беспокойстве. Тяжелые бои и атаки, в которых я теперь не могу участвовать, хотя во мне очень нуждаются, совпали со страшным беспокойством о тебе… Сегодня здесь, после того как дороги местами стали проезжими, ожидают прибытия 300 раненых. Надеюсь, что Майер еще в строю, будет ужасно, если с ним что-нибудь случится из-за того, что он сменил меня на позиции. Если все будет в порядке, я постараюсь сделать так, чтобы его никогда больше не направляли на передовую…