Теперь мне предстояло не только исполнять свою роль, но еще и режиссировать. Однако дело пошло легче, чем ожидалось. Съемки получились именно такими, как мне хотелось. Сотрудники мои ожили, и гнетущая атмосфера уступила место приятной рабочей. Но когда меня незадолго до окончания павильонных съемок снова навестили острые колики, опять пришлось приглашать другого режиссера. К счастью, на помощь нам пришел Артур Мария Рабенальт.[329] Он был полной противоположностью Пабсту: очень чутко, спокойно и довольно мягко, с улыбкой руководил даже таким трудным актером, как Минетти. Работа Рабенальта стала для меня чрезвычайно важным опытом. Я многому у него научилась, особенно в плане общения с актерами. К несчастью, и на сей раз павильонным съемкам не суждено было закончиться. Мы не располагали большим помещением, необходимым для сооружения декораций замка.
Перед моим переселением в Крюн Берлин пережил массированный авианалет. Уже через несколько дней англичане прилетели снова. С каждым разом бомбежки становились все более интенсивными.
И тут приятный сюрприз — Петер прислал телеграмму! Ему наконец предоставили отпуск, на что мы оба уже не рассчитывали. Таким образом его поощрили за участие в тяжелых боях в Греции и успешный рейд ударной группы под его командованием, за который Петер получил Рыцарский крест. Кроме того, ему разрешили отдохнуть еще и потому, что в скором времени собирались отправить на службу в Россию, на побережье Северного Ледовитого океана, недалеко от Мурманска.
Отпуск, которого мы так страстно желали, опять не получился. Мне не удалось освободиться от всех своих дел. Продюсер, режиссер, исполнительница главной роли — это было слишком много. В то время я проклинала «Долину». К счастью, Петер понимал всю важность моей работы, ради которой приходилось идти на такие жертвы.
А потом неизбежно настал день, который вновь разлучил нас, как война разлучала тогда сотни тысяч людей ежедневно. На неопределенное время и с призрачной надеждой на встречу. Мы прощались как два человека, узнавшие за эти быстротечные недели, как окрепла их любовь.
Лучшим утешением для меня стала работа. В Доломитовых Альпах предстояли съемки сцен с волком. Учитывая наше положение, пришлось взять в Лейпцигском зоопарке недрессированного волка, матерого, выглядящего как настоящий дикий зверь. Все члены съемочной группы собрались и напряженно ждали, как он поведет себя перед кинокамерой. Волк оказался на удивление безобидным. Как мы ни старались, он даже не скалил зубы, был смирным как ягненок. А однажды утром клетка оказалась пустой — зверь сбежал, сделав подкоп в каменистом грунте. Плохи дела: каким бы смирным он ни был с нами, голод-то мог сделать его опасным. Начались поиски. Потом нам сообщили, что его пришлось пристрелить, поскольку никак не удавалось поймать.
«Долина» без волка — нет, это не годится, но нельзя и прерывать съемки. В поисках выхода из положения мы снова обратились к профессору Гржимеку. Он предложил нам подождать год, пока не подрастет Катя, его молодая волчица.
Одиссея «Долины» продолжалась еще очень долго.
Петер и я
В Берлине меня снова опалило дыхание войны. Бомбежки английской авиации причинили большой ущерб, но, что странно, люди по-прежнему ходили на службу. Им приходилось проделывать долгий путь пешком, потому что трамвайные линии были полностью разрушены. Но мой любимый дом еще не разбомбили. Не распаковав чемоданы, я первым делом заперлась в спальне, чтобы прочесть ждавшую меня пачку писем с фронта. Из опасения, что почта может затеряться, я не хотела, чтобы мне ее пересылали, поэтому со времени нашего расставания в Миттенвальде не получила от Петера ни единой весточки.
Письма Петера были настоящим лекарством. Они оказывали на меня сильнейшее воздействие, вновь и вновь отгоняя страх потерять друг друга. Он писал:
10 сентября 1941 года.
Милая, милая Лени, вот уже восемь дней, как я опять в море. Здесь я особенно сильно чувствую, насколько трудно оставаться без всякого контакта с тобой. Знаешь, Лени, в последнее время, долгие часы находясь совсем один и видя только безбрежное море, я очень часто думаю о нас и нашей жизни. И всякий раз прихожу к одному и тому же выводу — если мне суждено погибнуть на этой войне, то, значит, жизнь моя состоялась не полностью… Ты ведь знаешь, что я не боюсь смерти. Но с тех пор как мы встретились, у меня появилось фанатическое желание жить. Все обязательно должно закончиться хорошо. Мне хотелось бы сказать как-нибудь так, чтобы ты поняла, насколько сильно я тебя люблю. Но для этого не хватит всех языков мира. Я ведь знаю, что ты все чувствуешь, и могу лишь повторить снова и снова, что я весь твой.
Петер
Ни слова о размолвках и ссорах, омрачавших нашу совместную жизнь, только любовь была в этих строках, а в подлинности его чувств я никогда не сомневалась. Так я читала одно послание за другим. Он писал о наступлении на полярном направлении, о снежных заносах и буранах и о том, что уже несколько дней на передовую не приходит почта.
В следующем письме Петер сообщал о наступательных операциях на фронте, о боях с русскими, полностью протекавших по плану, и о том, что настроение у его людей отличное, несмотря на огромную физическую нагрузку.
Время от времени до нас доходят скудные вести с других фронтов, которых мы, естественно, ждем с нетерпением — но не так, конечно, как полевую почту, которая в последнее время обходится со мной как злая мачеха…
Несколько дней спустя он писал:
Сегодня у меня день отдыха. Я сижу в так называемом деревоземляном оборонительном сооружении — это, попросту говоря, большая яма, накрытая березовыми бревнами и засыпанная сверху слоем земли. К сожалению, письма от тебя я еще не получил, надеюсь лишь, что с тобой ничего не случилось. Я теперь целыми сутками в пути и не знаю порой, как выкроить пару часов для сна…
Двумя днями позже:
…хуже всего то, что от тебя давно уже нет вестей. Я мечтаю лишь знать, где ты сейчас. Начиная с завтра меня, кажется, ждут несколько трудных дней, и я, возможно, не смогу писать. Ты еще со мной, мой ангел-хранитель?
Следующее письмо:
Целых пять дней я не мог писать тебе. В последнее время ночи напролет нахожусь в дороге, лишь под утро, разбитый и замерзший, возвращаюсь в землянку, которая кажется мне шикарным отелем, и засыпаю как убитый. Завтра снова идти в разведку, может, до этого еще успею получить от тебя весточку…
Через два дня:
Мой милый маленький ангел-хранитель, позавчера ты снова была со мной в этом качестве…
При чтении этих строк мне вспомнилось одно странное происшествие, которое я отметила в своем календаре. Это случилось 29 октября — в тот день, когда Петер впервые назвал меня своим ангелом-хранителем. Когда в тот день я собралась написать ему, мной неожиданно овладела тревога, перешедшая в необъяснимый ужас. Я как во сне увидела двух русских, наклонившихся над лежащим на земле Петером и пытавшихся забить его прикладами. Во время этого ужасного видения послышался легкий шлепок — большой цветок кактуса отломился и упал на пол. Когда через несколько месяцев я рассказала об этом Петеру, выяснилось, что в тот самый час, когда меня посетило это видение и на пол упал цветок, он находился в смертельной опасности. Ему пришлось защищаться от русских солдат.
Последний звонок Удета
Однажды рано утром раздался телефонный звонок.
— Ты, конечно, еще спишь, — прозвучал откуда-то издалека знакомый голос.
— Кто говорит? — спросила я спросонья.
— Это я, Эрни. Ты что, забыла мой голос?
— Удет, — воскликнула я теперь уже бодро, — что стряслось, почему ты звонишь ни свет ни заря? В чем дело?
