Нелегко отрешиться от настоящего и погрузиться в прошлое, пытаясь осмыслить свою жизнь, похожую на долгое хождение по острию ножа. Иногда кажется, что прожито несколько жизней. Подобно лодке в волнах океана меня бросало то вверх, то вниз. Никогда не успокаиваясь, я стремилась всегда к чему-то необычному, чудесному, таинственному.

В юности я была счастливым человеком. В то время еще не знали ни радио, ни телевидения. Я росла среди деревьев и цветов, вместе с жучками и бабочками, — «дитя природы», лелеемое и оберегаемое родителями.

Уже в пять лет мне нравилось переодеваться, затевать фантастические игры. Очень ясно помню вечер в квартире, где я родилась, в берлинском квартале Веддинг.[1][2] Родители куда-то ушли. Двухлетнего братика Гейнца я так запеленала простынями, что он, словно египетская мумия, не мог даже шевельнуться. А сама натянула мамины длинные лиловые перчатки и накинула на себя тюль, изображая индийскую баядеру.

И вот мгновение, которого я так боялась, наступило: вернулись родители. Растерянно разглядывала мама меня и моего маленького запеленутого брата. Позже она призналась, что сама хотела стать актрисой, но, увы, уже в 22 года вышла замуж. Во время беременности, сложив руки на животе, она молилась: «Боже Всемилостивый, подари мне дочь дивной красоты и помоги ей стать знаменитой актрисой». Но дитя, которое появилось на свет 22 августа 1902 года, оказалось страшненьким, сморщенным, с взъерошенными тонкими волосиками и косыми глазками!

Впервые увидев меня, мама горько разрыдалась. Рассказ об этом я запомнила на всю жизнь, и впоследствии заверения кинооператоров, будто мой «серебристый взгляд» великолепно подходит для кинопленки, слабо меня утешали.

Отец, Альфред Рифеншталь, познакомившийся с моей матерью, Бертой Шерлах, на костюмированном балу, был опытным коммерсантом, владельцем крупной фирмы по продаже и монтажу отопительных и вентиляционных устройств. В берлинских домах он устанавливал их еще до Первой мировой войны. Хотя родители постоянно ходили в театр, отец считал, что актеры, и особенно актрисы, — люди «полусвета» или того хуже. Исключение делалось только для Фритци Массари,[3] необычайно эффектной субретки, которую он обожал и не пропускал ни одной из ее премьер. Отец, высокий, крепкий блондин с голубыми глазами, жизнерадостный и темпераментный, с сильной волей, склонный к внезапным вспышкам ярости, не мог при всех своих мужских задатках противостоять тихому упорству матери. Он пользовался авторитетом как среди родственников, так и среди друзей-охотников, игроков в кегли и скат, и мало кто осмеливался ему перечить. Юношей отец вдохновенно играл в домашнем театре, хорошо пел, но этому успешному коммерсанту даже в голову не приходило, что его дочь когда-нибудь будет актрисой.

Незабываемым для меня событием стала первая пьеса, увиденная, уж и не припомню в каком из берлинских театров, на Рождество, — «Снегурочка». Я ушла со спектакля такой потрясенной и возбужденной, что в электричке, когда мы с мамой возвращались домой, пассажиры затыкали уши и требовали угомонить наконец истерически тараторящего ребенка.

Театр! Таинственный мир по ту сторону занавеса! Его магическая сила больше не оставляла меня в покое. С тех пор любознательный ребенок всякого, кто имел хоть какое-то отношение к сцене, засыпал тысячью вопросов. Приставала я и к отцу. По любому поводу. Моего бедного, часто раздраженного папу ставили в тупик настойчивые просьбы дочки назвать, например, точное количество звезд на небе. В школе я была, вероятно, единственной, кто постоянно получал плохие отметки по поведению за вопросы-выкрики во время урока. В дальнейшем нечто подобное случалось со мной не раз. В порыве чувств, уже в 35 лет, я сбежала с представления в Немецком театре.[4] Давали «Отелло». В сцене, когда интриги Яго достигли апогея и доверчивый мавр, поверив злодею, задушил прекрасную Дездемону, я, зритель, не владея собой, закричала от ужаса и бросилась вон из зала. Яго тогда играл Фердинанд Мариан,[5] а Отелло — Эвальд Бальзер.[6]

Долго моим излюбленным занятием оставалось чтение сказок. У же достаточно взрослой, пятнадцатилетней, я продолжала каждую неделю покупать дешевый журнал «Это было когда-то», запиралась у себя в комнате, чтобы никто не мешал, и углублялась в чтение.

Некоторые сказки, например «Девочку с тремя орехами», перечитывала бесконечно. Не забыть мне маленькую героиню, повстречавшую в лесу изнемогшую старушку с кровоточащими ногами. Старушка заблудилась, башмаки ее протерлись до дыр, От голода она едва передвигалась. Девочка пожалела бедняжку, разорвала свое платье и перевязала кровавые раны страдалицы. Тогда благодарная женщина, собравшись с силами, повела ее в свою хижину и подарила три грецких ореха. В одном находилось тонкое серебристое покрывало. Девочка дотронулась до ткани, и та превратилась в чудесное платье цвета лунного света. И во втором орехе тоже оказалось покрывало, еще красивее первого, сияющее словно звезды. Когда девочка открыла третий орех, из него вырвался золотистый сноп солнечных лучей. Луна, звезды, солнце, свет в вышине…

Небесные тела и в жизни влияли на меня. Ребенком я даже страдала лунатизмом. В конце недели мы обычно ездили за город на полуостров Раух-фангсвердер. Дважды мать снимала меня с крыши. После этого и много позже в полнолуние я должна была спать в комнате родителей. Луна играла «главную роль» и в моей картине «Голубой свет». По легенде, голубой свет возникает, когда лучи ночного светила разбиваются о горные хрусталики. Звездные ночи на Монблане и на берегах Нила — самые незабываемые мгновения моей жизни. Именно солнце, как я написала в своем последнем фотоальбоме, заманило меня в волшебную, чарующую Африку, отчий дом.

Впечатлительность и мечтательность не помешали мне уже в детстве активно заниматься спортом. До Первой мировой войны подобные увлечения были редкостью. В газетах частенько высмеивали известного тренера по гимнастике Яна, карикатуристы издевались над ним и его занятиями, но такие мужчины, как мой папа, наоборот, восхищались. Отец сам в ранней юности играл в футбол в Риксдорфе, позже интересовался боксом и скачками.

Как-то на день рождения он подарил мне плавательный нагрудник из связанного тростника и в нем бросил пятилетнюю малышку в воду. До переселения семьи в небольшой домик на Раухфангсвердере, к югу от Берлина, мы проводили «идиллические» выходные в небольшой деревеньке Петц в Бранденбурге, в часе езды по железной дороге от Берлина. Берег озера обрамляли густые заросли тростника и сумаха. В озере водилось множество лягушек, а иногда в темной воде проносились выдры. Однажды, учась плавать, я наглоталась воды и едва не утонула. Все случилось так быстро, что я, к счастью, не успела даже испугаться и осознать, что происходит. С тех пор вода стала моей родной стихией. Я нередко проплывала большие расстояния и часто переправлялась на другую сторону озера: там, у тети Оли, старшей маминой сестры, был большой ресторан с садом. Мать гребла на лодке, сопровождая мои заплывы.