По окончании съемки, мы отправились с ним в немецкое посольство и дали достаточно денег, чтобы он смог добраться домой. Прощаясь, он плакал навзрыд — не хотел расставаться с нами.

Впоследствии по просьбе его родителей мы помогли юноше приехать в Германию, где он намеревался учиться на киностудии «Тобис» актерскому мастерству. К сожалению, у него был вибрирующий голос, и из его планов ничего не вышло. Тем не менее он не хотел больше уезжать из Германии. За очень короткое время в совершенстве овладев немецким, он стал работать чертежником на заводе и, когда началась война, пошел записываться добровольцем в военную авиацию. Он был безутешен, когда ему как иностранцу отказали. Однако напористое желание Анатоля исполнилось на военно-морском флоте. Он стал подводником на опасной лодке-малютке.

Ему повезло — остался жив.

После возвращения из Греции все мы поселились в замке Рувальд — старом, нежилом доме в парке на шоссе Шпандауэр, неподалеку от стадиона. Комнаты по нашей бедности были кое-как обставлены походными кроватями и ящиками из-под фруктов. Были устроены рабочие кабинеты, ремонтные мастерские, складские помещения для съемочных материалов, столовал. Наше рабочее место на ближайшие недели походило на спартанскую деревню. Здесь размещалось до трехсот человек, из которых половина оставалась ночевать. Отсюда съемочные группы день за днем разъезжались к местам соревнований. Между Рувальдом, стадионом и копировальной фабрикой Гейера было организовано непрерывное челночное сообщение, чтобы можно было уже в тот же день проверить отснятую кинопленку, обсудить способ и приемы работы операторов и сделать соответствующие выводы из возможных недостатков пленки.

Распорядителем этой огромной съемочной группы снова стал Артур Кикебуш. Будучи блестящим организатором, он улаживал и критические ситуации. Около десятка его помощников должны были зачастую на весьма удаленных одно от другого местах соревнований подготовить все для работы операторов. Наряду с олимпийским стадионом и плавательным бассейном наше внимание было направлено на Майфельд, Олимпийскую деревню, затем Дёбериц с площадкой для военных, Грюнау, место проведения соревнований у гребцов, и Киль на Балтийском море, где проводилась парусная регата.

Я очень уважаю работу организаторов съемок. То, чего добиваются эти люди, достойно изумления и порой превосходит работу режиссеров. Они не щадят себя, и некоторым за свою насыщенную стрессами профессию приходится в буквальном смысле расплачиваться здоровьем. Многие не доживают до старости.

Еще до начала съемок я пригласила заведующего отделом печати Эрнста Егера,[247] бывшего главного редактора «Фильм курира», хотя и знала, что это вызовет неудовольствие Геббельса. Егер был убежденным социал-демократом, да к тому же примерно год назад исключен из Имперской палаты письменности за брак с еврейкой. Когда у него было трудно с деньгами, мне удалось помочь: моя фирма поручила ему написать для отдела рекламы студии УФА брошюру о работе над «Триумфом воли», которую он назвал «За кулисами фильма о всегерманском съезде партии». Эта помощь, которую я оказала из добрых побуждений, обернулась после войны множеством нападок. Егер, — к слову, отличный журналист — написал невыносимо напыщенный текст, возможно, в надежде воспользоваться шансом и быть снова принятым в Имперскую палату прессы. Мне не повезло: из-за обилия работы я не прочла брошюру перед ее выходом в свет. Егер составил этот текст совместно с отделом рекламы УФА, которая издала это произведение под моим именем.

В Рувальде мы изготовили макеты спортивных площадок, на которых я легко отыскивала подходящие места для установки камер. То, что происходило за пределами территории олимпийских соревнований, например Фестиваль народного танца на сценической площадке Дитриха Эккарта или мероприятия в Лустгартене, я не могла включить в фильм. Все наши устремления были сконцентрированы на собственно Олимпиаде. Работы шли полным ходом. С этого времени для сна у нас оставались лишь считанные часы.

В Берлине меж тем разразилась олимпийская горячка. Город был украшен множеством флагов, и сотни тысяч туристов заполонили город. Работало более восьмидесяти театров, ночные клубы были забиты битком, а в кино шли такие фильмы, как «Траумулус»[248] с Эмилем Яннингсом, «Новые времена»[249] Чарли Чаплина и незабываемая «Бродвейская мелодия».[250]

Тогда я еще не подозревала, какие человеческие трагедии разыгрывались за кулисами этой суматохи и блеска.

Первого августа 1936 года настал великий час — открытие Олимпийских игр в Берлине. В шесть часов утра мы были готовы к старту. Я дала последние указания по распределению операторов. Сюжеты первого дня были грандиозны: торжественное вступление делегаций на стадион, прибытие бегуна с факелом, приветственная речь Гитлера, сотни взлетающих в небо голубей, сочиненный Рихардом Штраусом гимн. Чтобы все это охватить, мы дополнительно задействовали еще 30 кинокамер. Церемонию открытия снимали шестьдесят операторов.

Большую проблему представляли собой два звукозаписывающих аппарата, которые нам из-за нехватки места пришлось прикрепить канатами к парапету трибуны для почетных гостей. Канатами были привязаны также оператор и его помощник, они могли стоять лишь с внешней стороны парапета.

Когда я переходила от одного оператора к другому, чтобы дать им последние инструкции, меня вдруг позвали. Взволнованный сотрудник кричал:

— Эсэсовцы пытаются снять оба звукозаписывающих аппарата!

Я в испуге побежала к трибуне для почетных гостей. И действительно, эти люди уже начали развязывать канаты. Я увидела выражение отчаяния, написанное на лице моего оператора. Мне не оставалось ничего иного, как встать перед аппаратом, защищая его своим телом. Эсэсовцы объяснили, что они получили приказ рейхсминистра Геббельса, отвечающего за порядок размещения почетных гостей на трибуне. В гневе я заявила им, что распоряжение мне дал фюрер и аппараты должны оставаться на своих местах. Эсэсовцы неуверенно переглянулись. Когда я им сказала, что останусь до тех пор, пока не начнутся Игры, они, в растерянности пожимая плечами, покинули трибуну. Я же не отваживалась покинуть место, опасаясь их возвращения.

Прибыли первые почетные гости, в основном иностранные дипломаты. Трибуна и ярусы стали заполняться. Было как-то неловко стоять привязанной к перилам, я нервничала все больше и больше оттого, что теперь не могу давать указаний другим операторам. Это было особенно важно во время проведения церемонии открытия, приходилось ведь много импровизировать.

Тут появился Геббельс. Когда он увидел меня и аппараты, в его глазах от злости засверкали молнии. Он закричал:

— Вы с ума сошли! Вы разрушаете всю картину церемонии. Убирайтесь немедленно, чтобы вас и ваших камер духу не было!

Дрожа от страха и возмущения, я в слезах пролепетала:

— Господин министр, я заблаговременно попросила разрешения у фюрера — и получила его. Больше нет другого места, где можно было бы записать его речь при открытии Игр. Это историческая церемония, которая обязательно должна быть в фильме об Олимпиаде.

Геббельса это нисколько не убедило, он продолжал кричать:

— Почему вы не поставили камеры на другой стороне стадиона?

— Это технически невыполнимо. Слишком велико расстояние.

— Почему вы не построили вышки возле трибуны?

— Мне не разрешили.

Казалось, Геббельс вот-вот лопнет от злости. В этот момент на трибуну для почетных гостей взошел генерал-фельдмаршал Геринг в белой парадной форме. Для посвященных в этой встрече была особая изюминка. Многие знали, что они терпеть не могут друг друга. Мне особенно не повезло из-за того, что Геббельс отвечал за размещение почетных гостей на трибуне, — и, как назло, у места, которое он оставил для Геринга, — одного из лучших в первом ряду — стояли наши камеры и заслоняли собой вид. Чтобы оправдаться перед Герингом и продемонстрировать свою невиновность, Геббельс стал кричать еще громче. Тут Геринг поднял руку — министр замолчал, после чего Геринг повернулся ко мне и примирительным тоном сказал: