Гитлер зашагал из угла в угол. Потом с отсутствующим взглядом остановился передо мной:

— Благодарю, фройляйн Рифеншталь.

Освободившись от этой миссии, я покинула рейхсканцелярию с чувством огромного облегчения.

Едва я вошла в квартиру, как снова зазвонил телефон. У аппарата был Геринг.

— Я слышал, что вы были у фюрера, а до этого — в Риме у дуче, меня интересует, что сказал Муссолини.

— Ничего такого, что бы вас могло заинтересовать.

Геринг продолжил:

— Не согласились бы вы выпить со мной чашку чаю и немного побеседовать?

Квартира Геринга находилась в правительственном квартале, недалеко от Бранденбургских ворот. Он с гордостью стал показывать мне свои роскошно обставленные апартаменты, буквально напичканные антикварной мебелью, дорогими картинами и тяжелыми коврами. В этой роскоши я не вынесла бы ни одного дня. Геринг был в гражданской одежде и держал себя благосклонно-покровительственно. Я испытала неприятное чувство, потому что он называл огромные суммы, уплаченные за картины и мебель.

За чаем он сразу же приступил к тому, что его интересовало:

— Что, собственно, хотел от вас дуче? Что он сказал?

— Предложил мне снимать фильм.

— И больше ничего?

— Просил передать привет фюреру.

— Это не всё! Вы что-то утаиваете от меня!

— Так спросите у фюрера! Ничего другого я не могу вам сказать.

Некоторое время Геринг еще пытался что-то узнать. Наконец он сдался и отпустил меня, довольно неласково.

Через неделю после моего возвращения из Рима, 7 марта 1936 года Гитлер объявил Локарнский договор[243] недействительным и приказал вермахту войти в демилитаризованную зону Рейнской области.

Некоторое время спустя я узнала, что храбрости фюреру придало послание Муссолини. Мою поездку в Рим спланировал, оказывается, не кто иной, как итальянский посол Аттолико.

Теперь все мое время было отдано подготовке к съемкам фильма об Олимпиаде. Гейер расширял и модернизировал помещения. Кроме четырех больших комнат для монтажа, оснащенных просвечивающими стеклянными стенками и новейшими столами для звукомонтажа, у нас были собственный просмотровый зал, темная комната для проявления пленки, комната для репродукционных работ, уютный холл и собственная столовая. Все это было необходимо, так как мы настраивались на работу в течение двух лет, и в съемочной группе было около двух десятков человек.

Когда мы собрались въезжать, доступ в мои помещения преградил некто в партийной форме. Как нарочно, то был Ганс Вайдеманн, вице-президент рейхспалаты по кинематографии, которому Геббельс поручил главное руководство съемками и производством фильма о зимних Олимпийских играх. Он хотел конфисковать мои помещения для своей работы. Мне уже доводилось сталкиваться с тем, что вытворяют партийные функционеры, но это был предел дерзости.

Я не стала устраивать дискуссий, а пошла с Вальди Траутом, моим директором, в ближайший полицейский участок, где мы сообщили об инциденте. У меня был договор о найме с Гейером, так что правовое положение не вызывало сомнений. Полицейский чиновник не побоялся члена партии Вайдеманна. Он проводил нас в павильон и потребовал от господина Вайдеманна немедленно убраться. Кипя от злости и угрожая сообщить доктору Геббельсу, тот покинул монтажную, и у меня стало одним врагом больше.

Наконец я начала составлять список съемочной группы. Кроме обоих моих доверенных, Траута и Гросскопфа, это были прежде всего операторы. Я снова находилась в ситуации, что и при съемке «Триумфа воли». Большинство хороших операторов были заняты. Сотрудники немецкой хроники, которые больше всего подходили для такой работы и, по согласованию с Минпропом, на время съемок были переданы мне, упражнялись в пассивном бойкоте: не хотели работать под началом женщины. Не спорю, они далеко не всегда могли находиться в моем распоряжении, так как в первую очередь им необходимо было работать для ежедневных специальных выпусков хроники.

Было очень досадно, что Зепп Алльгайер, снявший большую часть фильма о партийном съезде, был занят. Все же для пролога мне удалось заполучить Вилли Цильке — из всех операторов, с которыми мне довелось работать, самый талантливый и для этой серии сцен подходивший больше всех. Для трудных и экспериментальных спортивных съемок я пригласила Ганса Эртля; он был самоучкой и без всякого практического опыта создал выдающийся полнометражный фильм путешествий профессора Дюренфурта в Гималаях. Во время нашей экспедиции в Гренландию, в которой он участвовал только в качестве альпиниста, держать камеру в руках ему еще не довелось. Я выбрала его не только потому, что он был одним из лучших, он был еще и самым честолюбивым и предпочел бы делать все съемки один. Это, конечно, не добавляло по отношению к нему симпатии со стороны некоторых коллег, и зачастую Гансу приходилось быть дипломатом, чтобы сглаживать ситуацию. Эртль был одержим работой, к тому же в голове у него рождались удивительные идеи, например, камера для подводных съемок — тогда это было еще новинкой. Своими руками он соорудил ее и сделал ставшие позднее столь знаменитыми съемки прыжков в бассейне. Он участвовал и в конструировании стальных вышек, впервые установленых под крышей бассейна, с которых он снял захватывающие дух панорамные кадры.

Полной противоположностью эмоциональному Эртлю был Вальтер Френтц, чей талант я смогла оценить еще на съемках «Триумфа воли»: очень впечатлительный, рассудительный художник, сильной стороной которого были романтические и лирические образы. Работал он в основном в Олимпийской деревне, снимал парусные гонки и марафонский бег, где ему удалось сделать уникальные кадры.

Весьма приятным сюрпризом стало участие в съемках Гуцци Ланчнера. У него еще не было никакого опыта, если не считать нескольких дней, когда в Нюрнберге при работе над фильмом о вермахте он впервые взял в руки камеру, но одаренность его мне бросилась в глаза. Съемки, прежде всего конников и гимнастов, поставили Ланчнера в один ряд с Эртлем и Френтцем. В состав съемочной группы входило также много молодых операторов, таких как Гейнц фон: Яворски, наш «бродяга с Монблана», и Лео де Лафорк, который специализировался на «Кинамо» с запасом пленки всего пять метров и мог снимать ею из публики методом скрытой камеры. В отличие от него Ганс Шайб работал 600-миллиметровой «пушкой» — самым большим тогда телеобъективом. С его помощью он снимал в основном лица атлетов, сконцентрировавшихся перед стартом; Отто Ланчнеру, брату Гуцци, было поручено сделать «производственный» фильм о нашей работе, который в монтаже Руди Шаада[244] получил золотую медаль на Всемирной выставке 1937 года в Париже.

Да и многие другие заслужили того, чтобы быть упомянутыми. Все эти люди не воспринимали себя как звезд, они были объединены общей идеей и вкладывали в работу весь творческий потенциал. Невозможное они зачастую делали возможным. Они придумали звукоизолирующие футляры для камер, чтобы жужжание приводных механизмов не мешало атлетам. Они же рисовали эскизы направляющих рельсов — системы для отслеживания состязаний с помощью оптики, использовали для съемок свободные и привязанные аэростаты, самолеты, моторные лодки — всё для того, чтобы можно было снять Олимпиаду с такого близкого расстояния, с таким драматизмом, как до этого еще никогда не снимали спортивные состязания. Наряду с названными я пригласила для работы примерно еще два десятка сотрудников. Это прекрасно звучит, но большая часть из них — любители и помощники — работали только с узкопленочными камерами. Они мне были нужны для того, чтобы сделать побольше моментальных снимков реакции зрителей.

С мая мы начали пробные съемки самых разных спортивных соревнований. Операторам приходилось тренироваться, иногда без пленки в аппарате, чтобы научиться ловить быстрые движения спортсменов. Без этой тренировки последующие съемки попросту не удались бы. Кроме того, мы хотели опробовать разные типы пленки, чтобы выяснить, какая из них давала наилучшее качество изображения. Для этого мы проделали необычный эксперимент. Речь шла о пленках «Кодак», «Агфа» и тогда еще почти неизвестной пленке «Перуц», к слову, черно-белой. В 1936 году хорошей цветной пленки еще не было. Мы остановили свой выбор на трех разных сюжетах: лица и люди, архитектура и пейзажи с обилием зелени. Результат был ошеломляющий. При портретных съемках прекрасное впечатление оставила пленка «Кодак», так как она лучше передавала полутона; постройки и архитектура наиболее пластично выходили на пленке «Агфа», и большим сюрпризом для нас оказалась пленка «Перуц», которая при съемках с обилием зелени отличалась бросающейся в глаза сочностью изображения. В конечном счете мы приняли решение снимать на всех трех пленках, каждый оператор мог выбрать ту, которую считал наиболее подходящей для конкретных работ.