Я возвратилась домой в полнейшем расстройстве. Тут зазвонил телефон. Мне приказали немедленно явиться в Министерство пропаганды — министр желает говорить со мной. Я приготовилась к худшему. Помчалась на такси. Когда я вошла в большой кабинет, Геббельс, с лицом, искаженным от ярости, пошел мне навстречу. Он закричал:
— Не будь вы женщиной, я спустил бы вас с лестницы. Как вы смеете чернить моих людей перед Гитлером? Я ваш начальник, вы должны обращаться ко мне.
С дрожью в голосе я попыталась объясниться:
— Фюрер ведь предложил мне сообщать ему о работе в Нюрнберге, и вы, господин министр, присутствовали при этом.
Геббельс прошипел, придя в бешенство:
— Вы опасный человек, доносчица. Идите! Я не могу вас больше видеть!
В мою память врезалась каждая деталь этой встречи, дата тоже. Это произошло 13 октября 1933 года, в день, когда доктор Геббельс поехал в Женеву, чтобы объявить на конференции по разоружению о выходе Германии из Лиги Наций.
Через несколько дней меня посетил некто господин Кваас, сотрудник отдела кино Минпропа. Он заявил, что ему поручено помогать мне в дальнейшей работе над фильмом о партийном съезде, и попросил составить перечень всех расходов, которые мне должны компенсировать. Итак, я уже больше не могла уклониться от выполнения этого заказа.
На копировальной фабрике в мое распоряжение выделили рабочее помещение, но комната была настолько примитивна и мала, что в ней не уместился даже монтажный стол — его пришлось поставить в неработающий грузовой лифт, у которого сняли двери. К счастью, в помощницы я получила симпатичную и толковую ассистентку, Эрну Петерс, ставшую на десятилетия моей самой незаменимой сотрудницей, которая сохранила мне верность и после войны и с которой меня и по сей день связывает дружба. Она делала контактным способом контрольные отпечатки с негативов.
Без всякого желания я начала сортировать отснятую пленку, пытаясь смонтировать хоть что-то подходящее. Поскольку у фильма не было никакого сюжета и сценария, я могла только попытаться так расположить кадры, чтобы в результате возник оптический эффект смены образов и определенный ритм. Столь частый упрек, будто я делала пропагандистские фильмы, — нелепость. То был документальный фильм, а это большая разница: никто, в том числе и члены партии, не давал мне никаких указаний, как я должна снимать. К тому же не было и постановочных сцен. На предоставленной в мое распоряжение пленке — всего-навсего 12 тысяч метров — зафиксированы лишь кадры, снятые в ходе съезда. Во время работы я ни секунды не помышляла о пропаганде партийных идей.
Однажды, когда я работала на копировальной фабрике, раздался настойчивый телефонный звонок. Звонил Рудольф Дильс,[220] шеф Тайной государственной полиции. Он хотел поговорить со мной. Что это должно было значить, чего хотело от меня гестапо?
Было уже поздно, когда я приняла господина Дильса, — засиделась за монтажным столом до ночи.
— Сожалею, что зашел к вам в неурочный час, — сказал он, — но это настолько неотложно, что я не хотел терять времени.
— Что я такого сделала? — подавленно спросила я.
— Вам не нужно ничего опасаться, речь идет лишь о вашей безопасности. Мне поручили немедленно взять вас под свою защиту.
— Кто вам это поручил?
— Мой шеф, — ответил он, — рейхсминистр Геринг.
— Это, наверное, шутка. От кого меня нужно защищать?
— Об этом я ничего не могу вам сказать. Вы можете доверять мне.
— Я не знаю вас и не знаю, верно ли то, что вы мне говорите. Возможно, вы просто хотите что-то выведать у меня, простите, — сказала я и продолжила несколько вежливее: — Но в последнее время я побывала в таких ситуациях, что в душе у меня полнейший хаос. Прежде я не была такой.
Предложив Дильсу немного выпить, я вспомнила о том, что всего несколько дней тому назад сказал мне Эрнст Удет: «Ты должна поостеречься: у тебя есть враги, которые даже посягают на твою жизнь». «Но почему?» — испуганно спросила я. «Гитлер слишком тебя ценит, — ответил Удет. — Опасаются, что ты можешь как-то влиять на него, этого не хотят допустить». «И кто же это может быть?» Удет ответил: «Поговаривают, что они из штурмовых отрядов».
Тут вспомнилась сцена с Гессом, который сказал, что меня обвинял кто-то из штурмовиков. Мне стало страшно.
— Как вы можете защитить меня? — спросила я Дильса.
— Вас будут охранять круглые сутки. Вы этого не заметите и не будете испытывать никаких неудобств — до тех пор, пока мы не выявим всех людей, которые хотят причинить вам вред.
— Почему меня преследуют? — продолжала я все еще недоверчиво.
И тут Дильс сказал почти то же самое, что Удет:
— Потому что фюрер, который высоко ценит вас как художника — чего не могут понять многие товарищи по партии, — поручил вам снять фильм о всегерманском партийном съезде. У партийных функционеров, годами ожидавших подобного задания, это вызвало озлобление и было воспринято как провокация.
— Но все же знают, — возразила я, — что я не хотела снимать этот фильм, да и впредь не хочу.
— Дело не в этом. Тот факт, что Гитлер преклоняется перед вами, вызывает зависть и раздражение, особенно у жен партийных руководителей. Ходят слухи, что вы любовница Гитлера и потому можете стать опасной. Идут на всё, чтобы вызвать недовольство фюрера. Так, например, несколько дней тому назад на его столе оказалась бумага, прошедшая по разным инстанциям Министерства пропаганды, в которой утверждается, что ваша мать еврейка. Когда документ положили Гитлеру на стол, он будто бы в гневе смахнул его.
Я была поражена до глубины души. Было нетрудно догадаться, кому я обязана подобным «вниманием».
Пока Дильс неторопливо потягивал из бокала вино, я наблюдала за ним. Это был еще молодой мужчина, приятной внешности, который мог бы сыграть главную роль в каком-нибудь американском вестерне. Высокий, стройный, лицо с резкими чертами было отмечено шрамами, волосы и глаза темные — тип, который имел бы успех у женщин.
Чтобы отвлечь меня, Дильс переменил тему. Он стал рассказывать о своей работе на процессе по поджогу Рейхстага, который как раз проходил в это время. Суд привлек к себе внимание во всем мире, о причинах поджога существовала масса самых фантастических версий. Загадку, кажется, разгадали только в наши дни, но тем не менее не все историки согласны с высказанным Тобиасом мнением, которого уже тогда придерживался Дильс.
Если пресса Германии обвиняла в этом преступлении коммунистов, то заграничная более или менее единодушно утверждала, что поджог совершили сами национал-социалисты. Однако вряд ли где-то можно было прочесть, о чем рассказал в этот вечер господин Дильс, шеф Тайной государственной полиции, который допрашивал главного обвиняемого.
— Странно, — сказал Дильс, — что почти никто не хочет верить в то, что ван дер Люббе совершил поджог сам, без коммунистов-подстрекателей. Этот человек фанатик, одержимый. Само собой разумеется, для национал-социалистов выгоднее считать, что пожар был подготовлен коммунистами и ван дер Люббе всего лишь инструмент в их руках.
— Так вы действительно полагаете, что он совершил поджог один?
Ответ был утвердительным.
Тогда я не смогла прийти к определенному выводу — то ли Дильс человек необыкновенно острого ума, то ли его распирала самонадеянность.
После того вечера мне больше всего захотелось бежать в горы. Но, к сожалению, я должна была смонтировать фильм о партийном съезде. Все же наконец мне удалось это сделать. Часовой фильм получил наименование «Победа веры», это было официальное название пятого партийного съезда НСДАП.
От отдела кино Минпропа, бывшего заказчиком фильма, я получила 20 тысяч марок. Общие затраты на его производство, включая музыку, синхронизацию и мое жалованье, составили всего 60 тысяч. Я упоминаю об этом лишь в ответ на нелепые слухи, вновь распространившиеся в последнее время. Так, совсем недавно я прочитала, что Гитлер поручил мне уничтожить негативы и все копии, поскольку в фильме было несколько сцен с Эрнстом Ремом, тогдашним начальником штаба штурмовых отрядов, которого Гитлер 30 июня 1934 года приказал расстрелять. В действительности же эти дубль-негативы и промежуточные позитивы еще после окончания войны лежали в бункере в Берлине и в Кицбюэле. Они были или конфискованы, или вывезены союзниками. Оригиналы негативов, в том числе и «Триумфа воли», в последние дни войны потерялись во время перевозки в Боцен, где их собирались сохранить от бомбежек. Несмотря на все старания, в том числе и со стороны союзников, исходные материалы разыскать так и не удалось.
