Фюрер прошелся по комнате и продолжил:

— Вероятно, доктору не сообщили о моем желании, я лично попрошу его помочь вам.

Боже мой, знал бы Гитлер, насколько невозможно мое сотрудничество с Геббельсом. У меня же не было никакого желания рассказывать об отвратительных выходках его министра. Кроме того, я все больше теряла мужество, чтобы возражать.

Гитлер попрощался, последними его словами были: «Выше голову, все будет хорошо. Уже сегодня получите всю необходимую информацию».

Фюрер явно не понимал, насколько несчастной должна была сделать меня его просьба. Ведь я хотела быть только киноактрисой. Это поручение было больше обузой, нежели почетным заданием, как часто утверждали впоследствии.

Приехав домой, я нашла в почте письмо от руководства киностудии УФА, в котором сообщалось, что проект фильма «Мадемуазель Доктор» не может быть реализован. Министерство обороны запретило съемки шпионских фильмов. Как обухом по голове ударили! Я была в отчаянии.

В уведомлении отдела кино содержалось приглашение в Нюрнберг. Мне надлежало связаться с ними. На руках у меня не было ни договора, ни какого-либо письма, из которого бы следовало, что Гитлер поручил мне снимать на партийном съезде фильм. Я предполагала, что теперь это будет урегулировано на месте. Лично я там никого не знала. Когда я представилась одному из ответственных лиц Министерства пропаганды, господину Фангауфу,[217] чтобы обсудить с ним возникшие вопросы, он заявил, что ему ничего не известно. Я чувствовала исходившую от него глубокую враждебность и не стала вступать ни в какие споры. Что мне делать? У меня не было ни оператора, ни пленки. Лучшим решением было бы уехать.

Пока я размышляла и казалась себе совершенно беспомощной, со мной заговорил молодой человек. Это был Альберт Шпеер,[218] архитектор, проектировавший здания для партийного съезда. Он с самого начала был мне симпатичен, и мы сразу нашли общий язык. Когда я рассказала ему о поручении Гитлера и бойкоте Минпропа, Шпеер посоветовал не сдаваться:

— Вы должны попытаться, я помогу вам.

И действительно, ему удалось устроить так, что немедленно прибыл молодой кинооператор. Ему, правда, еще ни разу не доводилось снимать материал для большого фильма, да и была у него всего-навсего переносная камера, но он казался способным — потом это подтвердилось. Его звали Вальтер Френтц, впоследствии он стал одним из лучших моих операторов. Потом удалось по телефону пригласить еще двоих, в том числе и Зеппа Алльгайера, опытного оператора, снявшего первые горные фильмы Фанка. Кинопленку я получила от фирмы АГФА, с которой у меня сложились хорошие отношения еще со времен «Голубого света». Так как никто мне не помогал, я позвонила отцу и попросила отпустить на шесть дней брата Гейнца — у меня ведь не было даже ассистента. Кроме того, отцу пришлось дать мне взаймы, чтобы я могла начать работу. Когда мы приступили к съемкам, штаб наш состоял из пяти человек: троих кинооператоров, моего брата, ведавшего финансами, и меня. Ситуация анекдотичная.

В первый день мы снимали только старые, украшенные флагами и гирляндами дома Старого города и еще не законченные трибуны. Со второго дня съемки стали сплошной мукой. Отовсюду, где бы мы ни вставали, нас прогоняли штурмовики или эсэсовцы. У нас не было никаких пропусков, и потому мы не могли ничего сделать. На третий день произошел очень неприятный инцидент. Мне велели прийти к Рудольфу Гессу,[219] который холодно приветствовал меня и сразу же перешел к делу:

— Один из наших штурмовиков передал мне, будто вчера в середине дня в погребке ратуши, где вы сидели за столом с господином Шпеером и статс-секретарем Гуттерером, вы громко заявили, что фюрер будет плясать под вашу дудку, а также высказали критические замечания в его адрес. Я должен предупредить, чтобы впредь вы не смели говорить о фюрере в такой непочтительной манере.

— Вы считаете, я способна на подобное?! — возмущенно воскликнула я.

Гесс сказал:

— Человека, который сообщил мне об этом, я знаю, он не лжец и не мог такое придумать.

— Но это гнусная ложь! — Я была вне себя от ярости. — Я не произнесла ни слова о Гитлере.

Гесс пренебрежительно бросил:

— В устах актрисы подробные выражения меня не удивляют… но, — добавил он уже более спокойно, — само собой разумеется, я опрошу господ Шпеера и Гуттерера как свидетелей.

Не попрощавшись, я вышла из помещения, громко хлопнув дверью.

До сих пор мне еще не приходилось сталкиваться с подобными интригами. Этот случай потряс меня настолько, что я целый день не выходила из гостиницы. Мало утешало и то, что на следующий день Шпеер и Гуттерер сказали мне, что Гесс им поверил и извинится передо мной. Куда я попала? Какие козни тут затеваются против меня? Вполне возможно, что за этим стоял Геббельс. Операторы рассказывали, что всякий раз, когда они собирались начать съемку, он демонстративно поворачивался спиной.

Из-за этих волнений в последний вечер в Нюрнберге у меня случился нервный криз. Я упала в обморок и, когда очнулась, увидела, что у кровати стоят брат, врач и человек в партийной форме. Когда он назвал свое имя, у меня мурашки пошли по коже — это был Юлиус Штрейхер, вождь франконцев и издатель гнусной антисемитской газетенки «Штюрмер». Именно он позвал врача и казался очень озабоченным моим состоянием. После того как доктор обследовал меня и ушел, я сказала Штрейхеру:

— Как вы только можете выпускать такую ужасную газету, как «Штюрмер»?

Штрейхер рассмеялся и ответил:

— Газета писана не для таких умных людей, как вы, а для сельского населения, чтобы даже крестьянские девушки знали разницу между арийцами и евреями.

— Тем не менее то, что вы делаете, ужасно, — ответила я.

Все еще продолжая смеяться, он, прощаясь, сказал:

— Желаю вам быстро поправиться, фройляйн Рифеншталь.

Партийный съезд закончился, уже уехали и три моих оператора. Доктор прописал мне отдых и максимальную осторожность. Но как я могла оставаться спокойной? Я стояла перед грудой развалин. Моя блестящая карьера танцовщицы, актрисы и начинающего продюсера в Германии, казалось, подошла к концу. Ибо противостоять власти министра пропаганды, которому подчинялись вся германская кинопромышленность, театры и пресса и который — как отвергнутый любовник — начал ненавидеть меня, не было никаких шансов.

Едва я успела возвратиться в Берлин, меня пригласили в рейхсканцелярию. Как и в прошлый раз, я была единственной женщиной среди сидящих за большим столом, и снова тон задавал фюрер, которому временами вторил доктор Геббельс, к моему ужасу, на сей раз присутствовавший на обеде. Когда стол убрали, меня, как и при первом приглашении, провели в уже известную мне соседнюю комнату. Через некоторое время в ней появился Гитлер в сопровождении министра пропаганды.

Последовала неприятная сцена. Невыносимое напряжение, я и Геббельс пытались скрыть от Гитлера.

— Расскажите мне, — сказал Гитлер, — как обстояли дела в Нюрнберге?

Тут я уже больше не могла владеть собой. Я возбужденно сообщила ему обо всем: какие унижения, каверзы и отказы я пережила в Нюрнберге, не забыла и странного допроса Рудольфом Гессом. С трудом сдерживая слезы, я едва ли была способна произнести еще хотя бы слово. Лицо Гитлера побагровело, а Геббельс побелел как мел. Гитлер вскочил из-за стола и сказал Геббельсу резким тоном:

— Доктор, вы несете ответственность за то, что произошло. Чтобы этого больше не повторилось! Фильм о всегерманском съезде партии делает фройляйн Рифеншталь, и никто другой, — это мой приказ.

В отчаянии я воскликнула:

— Я не смогу это сделать, я не умею!

— Сможете. Сожалею о том, что вам пришлось пережить, это больше никогда не повторится.

После чего Гитлер попрощался и покинул помещение, не удостоив Геббельса взглядом. Тот, с окаменелым лицом также вышел из комнаты.